— Допустим, вы правы, и в Мусси нас не примут, но тогда мы всегда можем отправиться в Бургундию, к брату Жану де Лонгви...
— Нет, — отрезал Оливье. — Мы не знаем, сумел ли он добраться до своих родных мест. Если его там нет, нам останется только бежать за границу. А этого я не хочу, пока не узнаю, что случилось с братом Клеманом. Особенно когда в Париже объявился этот дьявол, Ронселен, который должен его сильно ненавидеть. Но с моей стороны эгоистично вовлекать тебя в эти дела...
— Ты хочешь, чтобы мы расстались?
— Это был бы мудрый поступок, — мягко сказал Матье. — Если мессир Оливье готов мне довериться, я сумею его спрятать и дать ему возможность бывать в Париже, но то, что верно для вашего брата, мессир Эрве, верно и для меня: один тамплиер — это легко, а два — уже опасно. Знайте, что вы всегда сможете повидаться со своим другом. Разумеется, соблюдая необходимые предосторожности.
— Почему вы идете на это, мэтр Матье? — спросил Оливье. — У вас семья, имущество, работа.
— Потому что мы друзья, настоящие друзья, ведь еще ваш отец был дружен с моим отцом. Кроме того, подобно всем зодчим, я, в некотором смысле — дитя Храма. Тамплиеры и монахи-цистерцианцы Святого Бернара обучили нас нашему ремеслу, и зачастую именно они оплачивали наш труд. Из Святой земли они принесли секреты Хирама, великого архитектора, который построил храм Соломона и многие другие. Стало быть, Оливье, вы у себя дома, пока вам самому будет угодно здесь оставаться. И Храму я буду помогать всем, чем только смогу...
— Вы настолько ему обязаны?
— Даже больше, чем вы думаете. Рыцари защищали нас — и тех, кто возводил стены обители, и тех, кто украшал ее изнутри. Они добились у Святого Людовика королевских привилегий, которые ограждали нас от произвола сборщиков налогов. Мы обязаны почитать короля, но, благодаря Храму, мы стали свободными людьми...
Добавить к этому было нечего. В конечном счете, решение было принято, и на следующее утро Реми повел Эрве через леса. Тот по-прежнему был облачен в серо-бурую рясу, с узелком, набитым провизией. Они двинулись к древней римской дороге, которая вела к Суассону. Между Монтреем и Мусси было всего семь лье. Уже к вечеру Эрве будет дома.
Тем временем Матье отвел Оливье в свой сад, где стояло небольшое здание, похожее на сарайчик, которые мастера устраивали на своих стройках для работников-ремесленников. Разница состояла только в том, что сарайчики строились обычно из дерева, а это здание было сложено из хорошо обтесанных камней. Стоявшее у стены, за которой начинались леса Венсенна и Бонди, это низенькое одноэтажное строение имело навес, под которым складывали дрова и камни, мастерскую — принадлежавшую Реми — и одну узкую комнату, похожую на монашескую келью и обставленную соответствующим образом. Иногда резчик там отдыхал, когда он целиком погружался в творческий процесс и ему не хотелось возвращаться в родительский дом.
— Вот что я вам предлагаю, — сказал Матье. — Здесь вы можете жить спокойно, здание стоит на отшибе, и мало кому приходит в голову наведываться сюда. Еду мы вам будем приносить, а в двух шагах есть ручей, где вы сможете брать воду. В случае непредвиденного вторжения — надо быть готовыми ко всему! — вы легко переберетесь через стену... и сможете уйти в лес.
— Неужели вы собираетесь лишить Реми места, которое он так любит и где, наверное, предпочитает работать?
Говоря это, Оливье подошел к подобию стола, сделанного из каменной глыбы, на котором стоял узкий кусок известняка. Резец художника — ибо Реми был истинным художником! — уже коснулся камня, вырезав уверенными линиями силуэт бородатого мужчины в мантии, с книгой в руке. Пока это был только набросок, но уже можно было угадать, что в завершенном виде это творение будет изумительным. Тамплиер восхищенно провел пальцем по камню, а Матье, заметив восторженное выражение на его лице, уточнил, явно гордясь сыном:
— Это статуя Святого Иоанна-евангелиста для часовни Венсенна... красивая вещица, не правда ли?
— Очень красивая! Вот почему я не хочу оставаться здесь. Я ни за что на свете не соглашусь лишить Реми его мастерской!
— Но он же у себя дома; у нас хватает других строений, а вы нуждаетесь в укрытии. Соглашайтесь, умоляю вас! Я уверен, что Реми, когда вернется, сам вас об этом попросит. И ему будет неприятно, если вы откажетесь...
Оливье молчал, положив руку на камень. Наконец он взглянул в лицо Матье и прочел в его глазах искреннюю просьбу.
— В таком случае, я согласен... но только на комнату. Она, кстати, напоминает мне мою келью в обители Храма. Я буду жить там, проводя время в молитвах, привычку к которым мы почти утеряли. Я постараюсь не стеснять Реми: я сделаю так, что он сможет забыть о моем присутствии.
— Поступайте, как считаете нужным... но каким бы ни было ваше желание, прошу вас: не уходите отсюда, не пытайтесь побывать в Париже, пока не настанет время, — настойчиво проговорил Матье. — Насколько я знаю короля, после вчерашнего происшествия он приказал следить за всеми входящими и выходящими из города. Помните, что в толпе кричали о тамплиерах... а вы все еще очень похожи на одного из них....
— Не волнуйтесь! Я не имею права навлекать на вас беду...
Так Оливье оказался в жилище мэтра Матье де Монтрея.
Поначалу, как и было договорено, он выходил из своей каморки только затем, чтобы набрать воды из ручья — умыться и поразмышлять о своем будущем, которое казалось ему очень мрачным. У журчащей воды, под прохладным осенним ветром и под скупым солнцем, золотившим листья деревьев, он оставался порой на долгие часы. Хотя он очень ценил великодушие и гостеприимство Матье и его семьи, он и помыслить не мог, что проведет здесь всю оставшуюся жизнь. Быть отшельником, которого хорошо кормят, а он только молится да размышляет, было не по нраву Оливье. Тогда уж лучше вступить под чужим именем в первый попавшийся монастырь. Но ведь такой упорядоченной жизни в чистоте, без блеска и звона оружия, которое носишь во славу Иисуса, он никогда не желал. Он жаждал только Храма, но Храм перестал существовать, даже если оставалось еще около двух тысяч командорств, лишенных отныне своей сути, ставшей и его сутью тоже. Ему казалось, что суть эта истекала из него, как кровь истекает из раны. И тогда им овладевало странное искушение: покинуть свое убежище, войти через парижские ворота в город и постучаться в обитель, чтобы разделить с Орденом его несчастья. Конечно, это означало отдаться в руки палачей, потому что в тюремных подвалах везде допрашивали и пытали рыцарей-тамплиеров, чтобы они признались в неслыханных преступлениях. Но, по крайней мере, таким образом он мог бы воссоединиться с братом Клеманом, а он более всего желал разделить его участь. Шлем заменит венец мученика, и никогда в нем не отразится солнце сражений...
Еду Оливье приносил Реми. Делал это он обычно молча, боясь прервать мрачные размышления гостя. К тому же, он восхищался этим тамплиером, и это восхищение было неотделимо от страха. И сейчас он преклонялся перед Оливье даже более, чем в те времена, когда тот приходил на стройку или в дом повидаться с Матье, облаченный в свой количественный белый плащ с красным крестом. Возможно, причиной тому стали непривычный образ жизни и облачение тамплиера. С выбритым лицом и слегка отросшими волосами Оливье в глазах художника превосходил красотой короля Филиппа, и Реми вновь ощутил желание запечатлеть в камне или в дереве это худое гордое лицо с безупречными чертами. Со своей стороны Оливье ощущал уважение к художнику и мысленно обещал никогда не мешать его работе. Из этого взаимного благоговения могла бы родиться еще большая дистанция, если бы однажды Реми, зашедший из дома в мастерскую, где его не было два дня, раньше, чем обычно, не увидел, как бывший тамплиер стоит перед статуей, восхищенно глядя на нее и касаясь длинными пальцами камня.