— Прекрасная проповедь! — улыбнулся Оливье. — Но можно было без нее обойтись. Я сам все понял. Но... если она не согласится?
— Все равно останусь! В лесах, ведь я жил так семь лет и чувствую себя в них как дома... и все-таки буду близко от малышей, которые запали мне в душу. При малейшей тревоге я смогу прибежать на помощь.
— Ты хочешь быть рядом с детьми... или также и с ней? Если ты не заметил, она молода, красива, горда. Очень привлекательная женщина...
— Молчи! Об этом я запретил себе думать, и странно, что ты, самый чистый, самый строгий из нас двоих, сам заговорил об этом...
— Я просто пытаюсь смотреть жизни в лицо. Пребывание рядом с этой дамой подарит тебе смысл существования, и ты не должен пренебрегать этой возможностью. Ты только что сказал, что Храма больше нет. Как и твоих обетов, разве что ты предпочтешь обратиться в какой-нибудь монастырь, где тобой как-нибудь сумеют распорядиться. Но прости меня за то, что я коснулся этой темы! Знаю, что ты способен сам справиться со всеми искушениями. Скажем так... я хотел испытать тебя, поставив тебя перед лицом реальности.
— Ты останешься со мной, если она согласится?
— Нет. Я обещал вернуться в Пассиакум, где во мне нуждаются так же, как в тебе здесь. Я слишком многим обязан Матье и не могу его оставить...
— Конечно, но неужели ты проведешь остаток жизни в Пчелином домике?
— Я буду там столько, сколько потребуется Матье, ты это знаешь. Меня беспокоит его ненависть к королю, она его ослепляет. Я боюсь, как бы он не решил взять на себя исполнение проклятия Великого магистра, как бы не вооружился мечом собственного правосудия. Я всеми силами попытаюсь уберечь его от этого.
— А если проклятие исполнится без него?
— Я думаю, он будет продолжать свою битву, чтобы удостовериться, что во Франции нигде уже не возводят больше соборов...
— Это тоже опасно! Что будет с его семьей?
— Либо он заберет ее с собой, либо — что разумнее — оставит ее в Пассиакуме. Но знаю точно, что я за ним не последую, потому что это не мое сражение. Господу и Богоматери должны служить и поклоняться повсюду. Грешно восставать на их святилища. Они принадлежат всем христианам...
— И что же? Куда ты направишься? В командорства, которые уцелели за границей, в Испанию или Португалию?
Взгляд Оливье устремился в небеса, все более и более светлеющие, туда, где занималась заря. Он вновь пожал плечами:
— По правде говоря, я не знаю, но прежде чем вступить на какой-либо путь, я хотел бы вернуться на берега Вердона, увидеть вновь если не отца, о котором я не знаю ничего и подозреваю, что он уже соединился с матерью, но хотя бы родную землю и родной дом! Если от него что-то осталось...
— Если барон Рено пережил Храм, то и дом спасся от людей короля. Если же нет... почему бы тебе не вернуться сюда? По крайней мере у нас была бы общая судьба...
Оливье положил руку на плечо друга — это был дружественный жест, но означал он отказ. Оба сознавали, что их жизни, так долго проживавшиеся по параллельным линиям, должны были разойтись без особой надежды сойтись вновь — разве что в ином мире. Для Оливье это расставание было более жестоким, чем он сам ожидал, но ничего нельзя было поделать. Между ними отныне стояли две белокурые головки малышей, их маленькие ручки, обвивающиеся вокруг шеи Эрве... Благодаря им друг будет меньше страдать от разлуки. Оливье внезапно почувствовал себя одиноким, но его высокая душа не позволила ему ощутить горечь этого чувства. Прекрасно, что Эрве обретет, наконец, смысл жизни...
Словно желая укрепить эту уверенность, солнечный луч упал на порог дома, где возник стройный черный силуэт Марианны. Приложив руку к глазам, она обвела взглядом двор в поисках чего-то... или кого-то. Оливье взял друга за руку:
— Иди! Сейчас самое время поговорить с ней!
Настаивать не пришлось. С некоторой грустью Оливье отметил, как Марианна направляется Эрве навстречу, как они сходятся среди кудахчущих кур, которых выпустил во двор молодой слуга. Разговор был недолгим и, очевидно, принес хороший результат, чего и ожидал Оливье. Лицо Марианны вдруг осветилось прекрасной улыбкой, которая выражала нечто большее, чем просто радость от того, что она получит в свое распоряжение пару крепких рук и достойного защитника поместья. Он почувствовал, — но он чувствовал это еще накануне, не полностью отдавая в этом себе отчет, — что между этими людьми возникает какая-то очень сильная связь. Понятно, что в первое время Эрве будет спать в овине, пока в один прекрасный день или ночь они с Марианной не поймут, какая сила их объединяет. Эрве лишился имени? Она даст ему свое имя, которое с честью будут носить и дети.
Час спустя Оливье выехал на парижскую дорогу. Он был один.
В момент последнего прощания, обняв друга, Оливье шепнул ему:
— Не забывай! Храм был мечтой, но мечта исчезла. Отныне ты мужчина, подобный всем остальным. Живи свободно... и да благословит вас всех Господь!
Стоя на коленях перед пока еще заметным холмиком, куда Од только что положила букет из цветов шиповника, она молилась сквозь слезы, которые капали одна за другой на землю, на которой уже прорастала трава.
С тех пор как она снова обрела совершенную ясность ума, и ей рассказали конец истории, она испытывала постоянное ощущение, что должна посетить могилу Бертрады. Сегодняшний утренний визит был большой победой: до сих пор домочадцы объединялись против нее, опасаясь нового приступа болезни, от которой, как они думали, она никогда не сможет оправиться.
В течение долгих дней она находилась между жизнью и смертью, не различала ни рассвета, ни сумерек, ни темноты, идущей на смену свету; голова ее горела, и никто не мог сказать, когда это кончится. Она страдала от ужасных кошмаров, с которыми боролся ее дух, время от времени оставляющий тело. Из глубины бездны, в которой она билась, она видела, как терзают ее тетку, слышала крики, когда ту пытали раскаленным железом и раздирали, словно железными когтями, когда дробили кости сапогом, орудием пытки, чтобы вызвать признание... признание в чем? В том, что она открыла двери, указывала дорогу осторожным любовникам, присутствовала при их утехах? Но ведь она ничего подобного не делала! Секретарь Маргариты и Марта, ее фрейлина, уже во всем сознались и заплатили за это. Но принц с сумасшедшими глазами, с брызжущим слюной ртом никак не мог удовлетвориться признаниями: ему их было мало, он был убежден, что все в доме — сообщники супружеской измены, все видели, считали исступленные поцелуи любовников, слышали слова любви...
Бертрада прекрасно понимала, что бесполезно и опасно отрицать свою причастность — разве братья д'Ольнэ не рассказали обо всем палачам Ногаре? Она также призналась в своих подозрениях, и даже в том, как однажды ночью пробралась коридорами до Нельской башни. О чем другом она могла рассказать, как не о том, что видела? Но Сварливому этого показалось недостаточно. Верная горничная, которая умела так хорошо украшать проклятое тело его жены, не могла не быть наперсницей ее любовных приключений. И пытка продолжилась на глазах у обезумевшей от ужаса Од до тех пор, пока жертва не потеряла сознание. Потом ее тело сунули в мешок, чтобы сбросить в Сену, где ей и предстояло обрести свой конец. Но тут Сварливому захотелось заняться другой жертвой, сулившей наслаждение: маленькой Од, такой восхитительной, которую он, если бы не страх, что Маргарита пожалуется королю, считавшему насилие непростительным грехом, давно затащил бы к себе в постель. Только теперь здесь не было Маргариты с ее высокомерием и уверенностью в том, что свекор ее непременно послушает, гордясь ее красотой, ее характером, в котором он видел образ настоящей королевы. Девушка была перед ним — беззащитная, обнаженная.