Пальнуть бы в такого небесного благодетеля из гранатомета!
Лес «плюс первого» сильно изменился за эти годы. Если вначале для Даньки здесь все было незнакомо, то постепенно лес стал приспосабливаться под нового тирмена: неглубокий ярок с соснами на взгорке напомнил окрестности детской железной дороги, спуск к речке, поросший ивами, оказался похож на окрестности пансионата близ Северского Донца, где Данька школьником отдыхал с родителями; лиственная роща – точь-в-точь посадка на Дубраве, на Павловом поле…
Складывалось впечатление, что лес, раньше «дяди Петин», мало-помалу становился лесом Даниила Архангельского, подстраиваясь под его личный опыт.
Тут-тили-тут…
Музыка вернула тирмена обратно на стрелковый рубеж.
Отвечая надвинувшимся барабанчикам, он снес четвертый сучок. После трех совместных «целевых выездов», когда он «подбирал хвосты» за дядей Петей, Данька уже давно работал сам. Восемь-десять командировок за год. Он находил в коридоре под дверью конверт с указанием места и времени, подыскивал укромный уголок в пределах сектора, удалялся в чудесный лес, отстреливал назначенные мишени… И встречал человека с жетоном. Человек всякий раз менялся, а жетоны оставались одинаковыми.
Половинка Даньке, половинка – уходящему, счастливому человеку.
Мене, мене – одному. Текел, упарсин – другому.
Или иначе: взвешено – налево, исчислено – направо…
«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»
Возвращаясь с «плюс первого», Данька знал, что своей половинки жетона он не найдет. Ни в кармане, ни в руке, ни под ногами. Половинки исчезали безвозвратно. Словно Данька в лесу был не Данькой, не вполне Данькой, не до конца Данькой, а частично кем-то другим, кто уносил добычу в глубь леса, в заветную берлогу.
Ну и ладно.
Это Дарья Тютюнец – нумизмалетик, а нам металлическое барахло ни к чему.
Посмеиваясь, он сбил последний сучок. Дождался, пока ленточка опустится на поляну, в сизую от ряби лужу. Встал, закидывая винтовку за плечо. Сейчас придет нужный человек, и все закончится.
Между деревьями, сквозь усилившийся дождь, к нему шел маленький лысый старичок с пышными усами. Старичок напоминал дядю Петю, хотя был ниже на целую голову. Словно в такт каким-то мыслям, прохожий через два шага на третий кивал, раздувая ноздри мощного, с горбинкой, носа. Щегольские туфли измазались в грязи, галстук сбился в сторону.
Идти старичку было трудно.
Решив сократить человеку путь, Данька двинулся навстречу. Следовало поторопиться: туки-тук, подталкивали в спину нетерпеливые барабанчики. Когда между ним и старичком оставалось метров семь-восемь, человек поднял голову. Глаза его слезились: от дождя или от старости, кто знает.
– Здравствуйте, юноша. Извините, если покажусь назойливым…
– Ничего, ничего, – промямлил Данька.
Лысый старичок, в отличие от прочих, не задал сразу вопрос: а вы, значит, юноша, кто такой? И не удивился своему появлению в октябрьской чаще «плюс первого», как если бы давно этого ждал.
– Полагаю, вы – мой друг?
– Ага, – с облегчением выдохнул Данька. – Я – ваш друг.
Обратиться к старичку на «ты» он не сумел.
– Хорошо. Возьмите…
Данька взял протянутый ему жетон. Не глядя на знакомые четыре буквы, разломил хрупкий кругляш пополам.
– Это вам.
– Спасибо. Всего доброго, юноша.
С винтовкой за спиной, наступив ногой на одну из сине-красных ленточек, тирмен Даниил Архангельский смотрел вслед уходящему человеку. Он еще не знал, что три дня спустя увидит старичка, лысого и усатого, в телевизоре. Старичок будет лежать в гробу, до подбородка закрыт цветами и венками, а дикторша за кадром примется вещать трагическим сопрано: «Сегодня город прощался…»
Тирмен сбивал сучки с повязанными ленточками.
А в здании обладминистрации скончался от кровоизлияния в мозг сотрудник отдела кадровой работы, известный правозащитник Саблин Денис Эдуардович.
«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»
Пиф-паф! Пиф-паф!
Ой-ой-ой? Ой-ой, ясное дело. Даже не в «молоко» – в синий туман, в левый верхний угол, под самую крышу. Да кто же так?!
Пиф-паф! Ой-ой-ой? Н-да…
Петр Леонидович снял кепку, в большой задумчивости почесал седой «ежик». Всяко бывает, конечно. Мир велик, есть в нем и такие – стрелки не от бога. Сколько ни говори, ни показывай…
Пиф-паф! Пиф-паф!
Ой?
Ой – и смотреть не надо.
…сколько ни объясняй, все равно станут спусковой крючок дергать. И зацеливаться. И сипло пыхтеть, тряся стволом.
Пиф-паф!
Оставалось последнее – воззвать к друзьям-мишеням. Пусть поддадутся, сделают вид, опрокинутся лапками-колесиками вверх. Все-таки фрейшюц, законный клиент, кровную двадцатку выложил. Обидится, уйдет, не вернется – прощай, квартальная премия!
Старик с надеждой поглядел на друга-паровозика. Выручай!
– Вот еще! – обиделся друг-паровозик. – Перед этим мазилой? Колесами вверх? Лучше в утиль, в жестяной ящик за тиром, куда окурки бросают!
Пиф-паф! Пиф-паф!
Жирафа?
Отвернулась гордячка жирафа, вроде как не слышит. Не для таких, мол, Леонидыч, наш тир. Верни фрейшюцу безрукому деньги, пусть в домино стучит!
Пиф-паф! Куда на этот раз? Не иначе по трубам отопления. Хорошо, что мы не на «минус первом», хорошо, что у клиента не «Абакан» с разрывными!
Старик глянул налево, в нижний ряд. Каруселька, выручай! Или я тебя не чинил, не красил? Ты же у нас затейница, все умеешь!
Молчала каруселька. Не просто, а со значением. Все понимаю, шеф, кормилец ты и поилец, но…
Пиф-паф! Пиф-паф! Может, клиент пульки не кладет, забывает? С него, не от бога который, станется. Зато азартен, полпенсии просадит, не почешется. В каком-то смысле идеальный посетитель.
Глумливый смех мишеней можно было услышать без всякой телепатии. Слева направо, от верхнего ряда до нижнего:
– Мазила! Ма-зи-ла! Ма-а-а-ази-и-и-и-ила-а-а-а-а-а-а-а!!!
Пиф-паф! Дзинь! Хорошо, хоть не в окно. Вставляй потом, зови стекольщика с Благовещенского рынка!
– Не попал! Слышь, старшой, не попал! Ни разу!..
А это, значит, отчет о результатах. Ты еще рапорт напиши, снайпер хренов!
– Ма-зи-ла! Ма-зи-ла! Ма…
Петр Леонидович Кондратьев почувствовал, как сжалось болью никогда не хворавшее сердце. Тусклый свет «нулевки» поблек, взялся белесыми пятнами, подернулся синим туманом. «Синий туман. Снеговое раздолье, тонкий лимонный лунный свет…» Есть вещи, до которых нельзя доживать. Их нельзя видеть. О них нельзя думать.