Человек скользнул по посетителям тусклым взглядом и прошел мимо.
Двадцать третий кабинет был заперт. На стук дяди Пети никто не отозвался. Из дальнего конца коридора, видимо, с лестничной площадки, доносились голоса и веселый женский смех. Смех казался здесь, в институте, неуместным. Явственно тянуло сигаретным дымом. Медсестры на перекур вышли? Может, неведомый Поплавский курит с ними?
– Обождем. Явится, никуда не денется.
Старик как в воду глядел. Не прошло и трех минут, как хлопнула дверь в конце коридора. Врач в халате – не белом, а бледно-зеленом – и высоком колпаке двинулся к гостям быстрым шагом.
– Добрый день, Петр Леонидович. Вы ко мне?
– Здравствуйте, Виталий Павлович. К вам.
– Заходите. Сейчас открою.
На Даньку врач бросил цепкий, оценивающий взгляд, что-то для себя понял и ничего не сказал. Вряд ли он узнал молодого тирмена. А вот Данька узнал его сразу. Разве можно забыть лицо, являющееся отчетливым воплощением буквы «Ы»? Даже если ты видел это лицо всего один раз, в тире у дяди Пети?
За восемь лет «Ы» не особо изменился.
По крайней мере, лицо его по-прежнему выражало все ту же букву русского алфавита.
Кабинет оказался маленьким: письменный стол со стопками медицинских карточек, три стула, вешалка в углу, застекленный шкаф. Четыре горшка с кактусами на подоконнике. Один из кактусов, темно-зеленый, с короткими острыми иглами, несмотря на осень, собрался цвести. На его верхушке набухал мясистый лиловый бутон, похожий на кукиш.
– Знакомьтесь: Поплавский Виталий Павлович. Хороший диагност. Архангельский Даниил Романович, мой сменщик.
Хороший диагност вежливо наклонил голову, пожимая Даньке руку. Ладонь у «Ы» оказалась упругая, пружинящая, словно отлитая из жесткой резины.
– Прошу вас оценить, Виталий Павлович. И ты, Даниил, смотри. Смотри внимательно.
Доктор еще раз кивнул Даньке: мол, давай вместе! – и взял у дяди Пети протянутую фотографию. Данька заглянул ему через плечо, благо рост позволял: он был на голову выше Поплавского.
В руке «Ы» держал фотографию Зинченко. Аккуратно, кончиками двух пальцев за нижний правый уголок. Борис Григорьевич на снимке – в дорогом темно-синем костюме, при галстуке – широко улыбался, протягивая руку кому-то невидимому, не попавшему в кадр. Задний план был смазан, определить, где сделана фотография, не представлялось возможным. Зато сам бородатый олигарх на снимке выглядел четко и рельефно, как живой.
«Зачем Петр Леонидович дал ему фото Зинченко? Борис Григорьевич заболел? И Поплавский будет ставить диагноз по фотографии? Зарядит снимок своей энергией, как экстрасенс? Ерунда какая-то…»
В следующий момент Данька ощутил, что доктор не просто рассматривает снимок. Он сам не знал, откуда возникло предчувствие чуда. Лица «Ы» Данька сейчас не видел, а в позе Поплавского ничего не изменилось. Тем не менее в воздухе кабинета тихо зашелестела глянцевая листва «плюс первого». Все окаменело, застыло, взгляд прикипел к одной точке: золотой заколке с бриллиантом на галстуке Зинченко. Бриллиант сверкал, слепил глаза. По сравнению с его сиянием все вокруг казалось мутным и нерезким. Словно фотография поблекла, превращаясь из цветной – в черно-белую, с грязными потеками по краям.
Вскоре исчезло все, кроме заколки. Она медленно уплывала в безвидную серую мглу. Данька не мог оторваться от золотого балласта, уходя следом, на дно. Он не сопротивлялся: рядом доктор.
Доктор знает, что делает.
Вокруг заколки вновь начали проступать контуры человеческого тела. Борис Григорьевич больше не стоял, улыбаясь, не тянул руку для приветствия. Он лежал… на кровати? Да, на больничной кровати. Ясно различалась никелированная спинка, натянутое до подбородка одеяло в крахмальном пододеяльнике, который топорщился острыми складками. Лицо у Зинченко – восковая маска в обрамлении бороды. Но глаза – живые, внимательные, совсем не такие, как у больного, встретившегося им в коридоре института.
Доктор медлил, ожидая.
У изголовья – капельница на высоком штативе, под одеяло уходит тонкий прозрачный шланг. Рядом – тумбочка, на ней – граненый стакан с водой, раскрытые упаковки лекарств. Еще в палате было окно. И за окном – лес.
Тот самый.
В лесу стояла осень. Облетали клены и дубы, шуршал ковер из палых листьев; просветлев, стал прозрачным подлесок… Очень похоже на лесопарк где-нибудь за Мемориалом. Странно, в лесу «плюс первого» Данька никогда не видел грибов. Или просто не искал специально? Издали донесся перестук барабанчиков: тук-тук, ты-ли-тут? Раз далеко, значит, время есть.
Полным-полно времени.
Данька перестал глазеть в окно. Его заинтересовала фактура стен в палате. Поначалу казалось: обычная побелка, с едва заметной желтизной, словно старая бумага. Кое-где в трещинках. Нет, не побелка: кожа. Может, олигархам такие палаты и положены – со стенами, обтянутыми человеческой кожей?
А синеватые трещинки – и не трещинки вовсе.
Татуировки.
Обвитый змеей кинжал, восьмиконечная звезда, трехгранный штык, руки в кандалах сжимают крест, лучи белой короны косо отходят в стороны. Мишени, подсказало снайперское чутье тирмена. Но Данька ведь не собирается стрелять, правда? Он здесь не за этим!
Тяжесть оружия оттянула правую руку.
Что за странная штуковина?! Такой пистолет он видел в историческом кино: тяжеленная дура-шестистволка с кремневым замком и рукояткой, удобной в лучшем случае для тролля. Баланс отвратительный, стволы заметно перевешивают, приходится напрягать кисть, чтобы они не уходили вниз. Заряжали дуру дымным порохом: засыпали в каждый ствол, забивали пыж, пулю, еще один пыж…
Но в восьмиконечную звезду он бы наверняка не промазал, даже из антикварной шестистволки. А если попасть в кинжал, обвитый змеей, клинок со звоном перевернется, как в «нулевке», и останется висеть, качаясь, острием вниз. Со штыком сложнее: узкий, зараза. Руки с крестом? – вряд ли. Корону точно не выбьем – она крошечная, и в неудобном месте, под потолком.
Данька осторожно убрал палец со спуска. Опустил оружие стволами в пол – от греха подальше. Словно отвечая, рядом шевельнулся доктор. «Ы» шагнул к кровати больного, где Даньке почудилась еще одна фигура.
Игра теней? Призрак?
Галлюцинация?
Женщина – или то, что казалось женщиной, – стояла сбоку от кровати. Не в ногах и не в головах, примерно посередине. Ну, может быть, чуточку ближе к изголовью. Данька заметил начерченный на полу бледный полукруг с черточками-делениями – отметки оптического прицела или шкала прибора. Зыбкая фигура расположилась напротив деления в центре «шкалы».
Или это свет так падает? Точно, свет из окна! И занавеска колышется.
«Ы» аккуратно обошел то место, где свет и тень играли в свои странные игры. Встал в изголовье кровати, крепко взявшись руками за никелированную спинку. Доктор напрягся, словно штангист перед рывком, и потащил кровать на себя. На лбу «Ы» вздулись жилы, лицо под колпаком налилось кровью.