– Даньчик! – запрыгал в трубке хохочущий Леркин голос. – Я тебе сейчас расскажу, ты со смеху помрешь! У Дарьи любимый гривенник сперли!..
– Какой гривенник?
Меньше всего хотелось обсуждать проблемы Дарьи Тютюнец, видной нумизмалетички. А смеяться не хотелось вовсе.
– Тот, что от ангины! Нет, от ангины другой, а этот с дыркой, советский… От грыжи, что ли? Ну, ты же помнишь! Сперли из сумочки, а Дарья хочет в милицию обращаться! Представляешь? Заявление пишет, чтоб гривенник нашли и ей вернули…
– Украли? Кто?
– Не знаю… Даша грешит на какую-то бабу в троллейбусе: рядом вертелась, терлась…
– Что-нибудь еще пропало?
– Нет, – хрюкнула от восторга мечта Конана-варвара. – Только гривенник. А больше ничего.
Официантка подошла к столику в ожидании дополнительного заказа.
– Пива! – бросил Данька, хотя собирался взять чашку кофе.
Дядя Петя кивнул и налил себе вторую рюмку.
Не пилась водка. Ни колом, ни соколом, словно вице-мэрский коньяк. Петр Леонидович едва сдерживался, чтобы не морщиться. Нельзя, Данька заметит. Чуткий он, снайпер. Особенно сейчас.
Старик не продумывал разговор заранее, даже не пытался. Кошку следует называть кошкой – если речь о работе. И если говоришь с действующим тирменом. Значит, только правду, в лоб. Подходцы с экивоками-намеками не для такого случая.
Получилось? Кажется, да.
Тирмен Даниил Романович Архангельский в красе и силе. Просим любить и жаловать.
Петр Леонидович вдруг понял, чего ему хочется. Первое – запустить руку в левый карман и нащупать там увесистую связку ключей: от тира, от старого сейфа, от замка на стальной двери «минус первого». Второе – извлечь связку из кармана и отдать ее тирмену Архангельскому.
Третье – ехать домой.
Заявление можно будет отправить письмом. Конверт за сорок копеек, «Почта Украины», желтый с синим ящик на углу.
Дома – выкурить папиросу, достать из тайника еще один конверт, побольше и потяжелее, положить его на стол, на самом видном месте, надписью вверх.
Лечь на диван.
Остальное – на усмотрение Той, которая никогда не опаздывает. Если еще не время, просто полежать, глядя на побелку потолка, ни о чем не думая. Затем встать, спрятать конверт, выкурить вторую папиросу…
Ломка тирмена.
Первая – когда обязуешься служить Ей. Вторая – когда подготовишь замену.
Старик заставил себя улыбнуться:
– Знаешь, Даниил… У меня дед народовольцем был.
Рука парня, протянутая к бокалу с шапкой пены, замерла.
– В смысле? Каким народовольцем?
– «Народная Воля». Которые царя убили.
– Так это ж когда…
Данька умолк, сжал губы. Не иначе считать принялся. Два на ум пошло, два с ума сошло… Старик вновь улыбнулся, теперь по-настоящему.
– Сто двадцать три года. – Он насладился зрелищем изумленно моргающего парня. – В смысле – тому назад. Царя Александра бомбой взорвали. В школе историю надо было учить, двоечник!
– Ну… – скис парень, забыв о мировых проблемах. – Я учил…
– Бомба, конечно, самоделка. Гремучий студень с камфарой, взрыватель – три трубки, две латунные, одна стеклянная. Дети, чистые дети! Себе под ноги кидать приходилось для верности. Казалось бы, чего проще? Взяли бы винтовки Бердана, пара стрелков на крыше возле Екатерининского канала, третий в резерве с митральезой Гартлинга… Дед тогда в Шлиссельбурге сидел. Собственно, не родной дед – бабушкин брат. Казимир Сигизмундович Доленго-Мокриевич. Дзядек…
На этот раз Данька задумался всерьез. Прихлебывал пиво, глазел по сторонам, скользил взглядом по красным строчкам рекламы, бегущим по белому полотну грибков-шатров.
– Дзядек – «дедушка» по-польски, да? – наконец спросил он. – Дядя Петя, ты, значит, поляк? Я давно заметил: просто так ты ничего не скажешь. Ни разу про своих предков… про родственников не говорил…
– Ищешь коварный умысел? В тирмены завербовал, теперь в польские шпионы звать стану? В «двуйку» – разведывательный отдел генштаба?
Петр Леонидович поглядел в неяркое осеннее небо, покрытое острыми стрелами перистых облаков. В самом деле, не говорил. А теперь взял – и сказал.
К чему бы?
– Дзядек – мой последний родственник. Предок. Когда папа и мама… Короче, когда я остался один и не умер – я добрался до Саратова. К дяде Георгию ехал, к отцову брату. Но его уже… В общем, не застал. У тети Нины спрятаться не мог, ее из дому выгнали, должны были вот-вот арестовать. Она дала мне адрес… Дзядек в Херсоне жил, в центре, у Екатерининского собора. Большевики ему две комнаты выделили – за то, что народоволец. Улицу в его честь назвать хотели. А потом решили расстрелять.
Данька слушал, не отрываясь, даже о пиве забыл. А старик вдруг понял, что не Даниилу Архангельскому, тирмену из иного, непривычного и чужого века, он рассказывает свою историю. Историю маленького, чудом выжившего после тифа мальчика в гимназической шинельке с чужого плеча. Мальчика, которого уже не называли Пьеро, но еще не дразнили братцем Камушком.
Расчувствовался, старый хрен? Не рано ли?
– Я не поляк. – Петр Леонидович резко, по-молодому, встал. – Бабушка Саша, папина мама, родом из Вильно. Она вообще-то Франя, но потом в православие перешла. Бабушка из литвинов, белорусов-католиков. Я про это сперва не знал. И про дзядека не знал, мы в 1922-м познакомились. Все, вечер мемуаров закончен. Шагом марш! Как там поется? «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»
Данька тоже встал, хотел о чем-то спросить, но передумал.
– «Вся жизнь впереди – напейся и спи!» Дядя Петя, «внук» по-польски так и будет – «внук»? Правильно?
– Внук? – поразился старик. – Понятия не имею. Дзядек меня все больше Гаврошем величал…
– Не хочу быть Гаврошем!
Мальчик нарочито засопел, шморгнул носом, словно вот-вот заплачет.
– Гаврош большевикам патроны таскал. Дзядек, я же тебя просил!
– Не большевикам, а революционным демократам. Сам виноват. Нечего было «Наган» в дом приносить, фрейшюц!
Игра, ставшая привычной для них двоих. К хорошему привыкают быстро. Дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука, самое страшное наконец-то позади.
Утро, серебристый иней на желтой траве, стрелы перистых облаков, пустая степная дорога. Купленная на толкучке шинелька почти не грела, но мальчик и не думал жаловаться. Пусть маленькие жалуются! Ему целых семь лет, а скоро будет восемь! С дзядеком можно ничего не бояться – даже утреннего мороза.
До Новой Каховки двадцать верст голой степью. Старик и мальчик шли плечом к плечу. Не совсем, конечно – плечо маленького Гавроша едва доставало его спутнику до пояса, перетянутого немецким солдатским ремнем.