Если очередь доходила до Кости, то он пытался избегнуть своей участи, забивался под кровать, скалился и старался укусить Махлаткина, но тот, старший по возрасту, более сильный и невероятно проворный, хватал Кумирова за волосы или за ухо, доставляя нестерпимую боль, и извлекал наружу.
— Ты — моя собака, понял, грязь?! — командовал Колька, и Костя совсем не понарошку начинал ощущать себя животным, подползал к улыбающемуся хозяину и, ненавидя себя, начинал его обожать, готовый вылизывать ноги не знающему жалости мучителю.
Иногда с Махлаткиным начинали твориться странные вещи. Замучив кого-нибудь до обморочного состояния, он вдруг и сам начинал всхлипывать, валился перед затравленной жертвой на колени и слезно молил себя ударить, избить, изувечить, даже лишить жизни.
— Что, Мутант, кишка тонка? — вопил Колька, словно подзуживаемый воспаленным глазом дяди Гриши, оценивающим сцену из-за застекленной двери. — Схвати меня за горло и не выпускай! Или подушку мне навали на рыло, как я вам делаю, и не отнимай, пока я рыпаться не перестану.
Кумиров, однако, не мог поднять руку на своего господина, а только с рабской страстью всматривался в его нависшее лицо.
* * *
И кто бы мог угадать, что сегодня утром именно Колька предложит Косте побег.
— Ты будешь моим заложником! Понял, Квазимодо? У тебя батяня крутой — сколько он за твою задницу баксов отвалит? На штуку не пожидится? Я ему сегодня позвоню и скажу, что тебя Людоед Питерский выкрал, и если он до ночи выкуп не привезет, то к утру из тебя сто банок тушенки будет сделано. Как ты думаешь, хватит тебя на сто банок? — Махлаткин все время хохотал, и Кумиров не понимал — шутит он или говорит всерьез.
А до чего он все ловко устроил! Оказывается, еще во время дежурств дяди Гриши Колька своровал у санитара по одному все ключи: и от дверей надзорки, и от выхода из отделения на черную лестницу, и даже — от дверей во двор. И вот, когда все улеглись, а дежурные ушли пить чай, мальчики прошмыгнули по коридору и были таковы.
А после побега Махлаткин Костю бросил. Притащил к метро «Пионерская», где много безнадзора тусуется, а сам слинял. Правда, сказал: — Жди, я, наверное, вернусь и принесу пожрать, а завтра тебя в зоопарк продам.
Согласившись на предложение Льва (придется ей уж так его называть!), Софья никак не ожидала, что он пригласит ее прокатиться на знаменитом пиратском корабле — паруснике-ресторане «Норд», оснащенном двигателем и курсирующем с самого начала навигации по судоходным рекам города. Особенность судна состояла в искусно созданном интерьере, имитирующем вид недавнего подъема со дна морского после затопления в отчаянном бою. На палубах валялись трупы пиратов и моряков неведомого истории королевства, оружие и морские твари. Персонал, обслуживающий заведение, был загримирован под утопленников, и это придавало ресторану особую пикантность.
Как только Софья увидела, какую сумму Лев небрежно отдает улыбающемуся кассиру, то чуть было не взвизгнула и не схватила его за руку, чтобы остановить щедрого ночного гостя от столь безумных трат. До сих пор Морошкина лишь с любопытством поглядывала на парусник под черным флагом, иногда, как несбыточная греза, скользящий мимо ее окон. Не то чтобы она мечтала побывать в плавучем ресторане — главная радость, наверное, состояла бы в обладании подобной возможностью, допустим, всего лишь один раз в месяц, после получки, прийти сюда с близким тебе человеком (она ведь имеет на это право!) и провести здесь беззаботные два-три часа.
Они уселись в неожиданно удобные кресла-осьминоги. Любезный пират запалил для них свечу и предложил ознакомиться с меню, начертанном на папирусе. Морошкина с невольным испугом взглянула на цены и со словами: «Мне просто чего-нибудь попить, ну кофе, наверное…» — передала своему невозмутимому кавалеру. Пока Лев изучал меню, она украдкой поглядывала на его лицо, которое производило на нее впечатление несколько ненатурального, то ли обмороженного, то ли загримированного, как у всей здешней обслуги. Впрочем, это означало, что у Льва, так же как у них, скрыто под слоями грима свое, настоящее лицо, которое она когда-нибудь, Бог даст, все же увидит.
В целом облик нового знакомого производил на Соню довольно сложное впечатление. Порой чувствовалось, что он находится не здесь, причем по его серьезному, но равнодушному лицу было невозможно определить, где он в данный момент обитает. В то же время оттуда, куда он все-таки забрел, мужчина неусыпно следит за тем, что происходит здесь, в ресторане. Иногда спутник казался ей не совсем живым, каким-то механическим, что ли. Морошкиной приходилось бывать в моргах, и она очень хорошо помнила исходящую от трупа холодную и подавляющую волну небытия, когда тело — здесь, а жизни в нем, души — нет. Лев, при всем его необычном обаянии, излучал нечто подобное.
— Я пробуду в городе дня три и снова исчезну неизвестно насколько: такой уж у меня образ жизни. — Лев ткнул пальцем в меню и, отвернувшись от учтивого официанта, задумчиво посмотрел Соне в глаза. — Мысль о встрече с вами возникла внезапно, сама собой, а я обычно как раз к таким мыслям и отношусь серьезно. Я допускаю, что вам мой интерес к окружению Киры может быть не очень понятен. Наверное, я в состоянии здесь кое-что прояснить. Вам, безусловно, знакомо банальное сравнение человеческой жизни с древесным стволом: те же корни, тот же ствол, та же крона, а то, на что я хочу обратить ваше внимание, — годовые кольца: по ним можно многое узнать о судьбе дерева, обо всей его прошлой жизни. Вот и я вдруг подумал, что и в моей жизни столь же определенно отмечены различные этапы моего не совсем обычного пути. Причем тот год, когда я познакомился с Кирой, оказался для меня теперь наиболее ценным.
— Да я вас прекрасно понимаю! — Морошкина действительно довольно наглядно представила себе распиленные древесные чурки и даже вспомнила сувениры из каких-то ценных пород толщиной в один-два пальца, добротно покрытые лаком. — У меня тоже есть свое летосчисление. Оно, правда, не столь точное: я опознаю эпохи по наклеенным обоям. Живу-то в старом фонде, так что как возьмусь иногда за ремонт, начну стены готовить, да и размечтаюсь: кто этими бордовыми георгинами любовался, а кого эти золотые свечи ублажали? Иной раз даже думаю: была бы писателем, так я бы такой бестселлер про обои сочинила, все бы зачитывались!
— Я очень рад, Софья, что вы столь правильно воспринимаете мои слова. Теперь позвольте мое пунктирное изложение обратить к не менее банальной метафоре наших жизненных реминисценций — раскопкам, уже, кстати, упомянутым в вашем чутком этюде об обоях.
Официант с настолько типичным, как заметила Морошкина, лицом, будто его отобрали на кинопробах, казался неким образцом официанта: с одной стороны, доступным и свойским, будто даже гуттаперчевым, с другой — официальным и невозмутимым, словно экспонат музея восковых фигур, мягко воздвигнул на их столик целый мемориал крохотных, точно из детского набора, блюдечек и мисочек с ароматными закусками и налил Льву для пробы светлого вина из длинной темной бутылки. Непростой (как тотчас угадал официант) посетитель пригубил заморское питье и одобрительно причмокнул губами. Официант торжественно наполнил бокалы и удалился.