Дворцовый парк между тем объяла темнота, но включать электричество не хотелось — больно хорошо было курить у окна и не видеть опостылевшего за долгие годы великолепия. Крепкий асмоловский табачок вызывал в душе покой, в голове яснело, однако давнее сомнение из сердца не шло. Предки его царствовали по-всякому: рубили головы и сажали на кол, наливаясь спесью, резали языки и снимали заживо кожу, утопали в разврате, с ума сходили от похоти, предавали, изменяли, шли к власти по мертвым телам, — есть о чем вспомнить. Зато, правда, и кончили многие плохо: Петра-то Алексеевича, говорят, свои же отравили, Павла задушили офицерским шарфом, Александру, страдальцу, ноги оторвало бомбой, а Екатерину вроде бы в нужнике снизу укололи копьем — варварство чисто российское. Ладно, об усопших либо хорошо, либо никак… А сам-то он, помазанник Божий, что сделал на своем веку?
Просидел большей частью взаперти с семьей в Александровском дворце. А еще Россию всю распустил, вон сколько повылезало всякой сволочи: студенты, социал-демократы, жиды окопались в Госдуме — Гиршманы, Рабиновичи, Шнеерсоны… Войну японцам проиграл, отдал им Порт-Артур и заставил Георгия Победоносца испытать позор Цусимского побоища. Помазанник Божий!
Да, со Страной восходящего солнца у него давние счеты — царь потер выпуклый шрам чуть повыше правого уха, и память унесла его в далекий девяносто первый год. Он был тогда еще великим князем и, путешествуя по Востоку, прибыл в японский город Оцу, что неподалеку от Киото. На одной из главных улиц нижний полицейский чин внезапно подскочил к его экипажу и ударил сзади мечом по голове. Преступника тут же задержали, рана оказалась пустой, а вот зарубка в памяти осталась на всю жизнь.
Император всероссийский вздохнул и, переменив позу, внезапно почувствовал, что голоден. От природы был он среднего роста, однако сбит крепко, и его мускулистое тело все еще жадно требовало движения и пищи. В самом деле, что плохого в хорошо прожаренной свинине с хреном под водочку?
Не так уж много радостей в Александровском: бильярд с самим собой, уморительные, до коликов, рассказы Аверченки да любезное сердцу занятие фотографией. Правда, изредка можно выбраться в офицерское собрание и там под звуки горнов осушить чарку-другую: «Ура Литовскому полку! Ура, гвардейцы-молодцы!» И почему, спрашивается, наутро благородный янтарь коньяка оборачивается мутью в глазах и звенящей пустотой в голове? Царь потер тронутые сединой виски и, постучав о портсигар папиросой, шумно закурил; однако сквозь бутылочное дно смотреть на будущее куда приятнее. Тем более что, если верить пророчествам, хорошего оно не предвещает.
Еще его прапрадеду, Павлу Петровичу, монах-прозорливец Авель сделал предсказание о судьбах державы Российской, кое вложено было в конверт с пожеланием: «Вскрыть потомку нашему в день столетний моей кончины».
«Не надо было читать его. — Царь снова ощутил, как затрепетало от страха сердце. Он жадно проглотил табачный дым. — Упаси Господи знать свою судьбу наперед». Особенно если проклята она, а сомневаться в том не приходится.
На празднествах в Сарове обнаружилось запечатанное хлебным мякишем послание от Вещего Серафима с надписью на конверте: «Последнему царю». В нем повторялись слова Авелевы: «Идет последнее царствование, государь и наследник обречены на смерть». А как не внять предначертанию? Богоугодный Серафим был прозорлив настолько, что после его смерти нашли нераспечатанные письма, а рядом писанные его рукой ответы на них.
«Господи, сына пожалей, и так рожден на муки. — По спине царя вдруг пробежал озноб, и, зачем-то оглянувшись, он принялся креститься в темноте. — Помоги, Господи! Враги одни кругом, смута зачинается, ждать помощи неоткуда».
За окном пророкотал далекий гром. Неожиданно стало так страшно, что пришлось включить электричество.
«Один друг верный остался — старец Григорий. Так и говорит: „Папа и мама, пока я с вами, ничего плохого не случится“. А куда, интересно, надевались французы — мэтр Филипп с доктором Папюсом? Только и остался от них на память изумруд с диковинными знаками, способный, по поверью, изменять судьбу. Непохоже что-то, а старец Григорий, посмотрев на камень, троекратно перекрестился и подался прочь: „Не совладать, бездна в нем“».
Гром прогрохотал уже неподалеку, на полнеба полыхнула молния, занудная морось превратилась в ливень — гроза пришла.
«Господи, что делать-то, вразуми». Царь вытащил сложенную вчетверо телеграмму от Распутина и, развернув дрожащими пальцами, в десятый уже, наверное, раз прочел: «Пусть папа не затевает войны. С войной придет конец и вам самим, положат всех до одного человека», — потом вдруг усмехнулся и порвал ее: он устал ждать свое будущее и смело шагнул ему навстречу.
Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява,
Головушка кудрява, а бородушка кучерява.
Песня
— Агнесса, салют, это Фердинанд. Чем дышишь?
— Привет, пропащий! На хате дохну — красная гвоздика у меня.
— Слушай, есть непыльный вариант. Делов на вечер, плата по таксе.
— Для тебя, дорогой, что хочешь, — больным нутром чую, что не обидишь бедную девушку…
Приватный разговор по телефону
«Какой ты был, такой ты и остался», — поется в песне.
Семен Натанович Бриль понюхал реанимированную «Зубровкой» бутылку с коньяком и вынес ее из подсобки — включиться в рабочий процесс. Господи, сколько же за свою жизнь он всего недодал, недовесил, откроил! Ах, азохен вей, один Бог знает! Пока строили социализм, бодяжил сметану кефиром, шампанское — минералкой, зернистую — нарзаном. Во времена застоя на месте тоже не стоял: работал на весах с огоньком — иногда «на педали», изредка с присобаченным к чашке магнитом, а в основном со стограммовой «зарядкой».
Все было в жизни — и этикетки переклеивал на бутылках, и содержимое их шприцем отсасывал, и вонючую колбасу протирал подсолнечным маслом. Ну а не доливать пиво сам Бог велел, главное, в целях безопасности вывесить транспарант: «Граждане, дожидайтесь отстоя пены». Будьте уверены, не станут.
Семен Натанович оскалился и неожиданно вспомнил себя молодым и полным сил кретином, торгующим бананами по рубль девяносто неподалеку от Варшавского вокзала. Лето, жара и очередь вдоль Обводного канала на полкилометра. А у него гиря килограммовая весом в девятьсот граммов и в кучерявой бестолковке одно горячее желание — набомбить на вожделенную «шестерку». Народ волнуется, напирает, — а ну как заокеанский фрукт закончится перед носом? — и в это время заявляются два мордоворота из ОБХСС — будьте любезны, контрольная закупка. И первым делом за гирю хватаются: знают, сволочи, что за облегченку можно сразу срок навесить. «Пожалуйста», — отреагировал тогда лоточник Бриль и, как герой-панфиловец, — откуда только силы взялись? — швырнул девятисотграммовую гранату в мутные воды канала.
— Что ж ты творишь, паразит? — Переживая утрату гири, чекисты жутко расстроились, а молодой Семен Натанович, проникновенно глянув им в глаза, признался: