Мы никогда не забудем, чем мы им обязаны: если бы не они, нам не удалось бы спастись.
Шарло наклонился вперед и сказал:
— Вы хотите сказать… наши люди…
— Большинство наших людей оказали бы помощь, если бы могли, — ответила мадам Лебрен. — Но мы все должны позаботиться о себе. Нам всем грозит опасность. Однако существуют люди, которые специально посвятили себя задаче помогать таким, как мы, беглецам переправляться через границу. Они остаются там для этих целей, хотя могли бы бежать.
Существуют тайные убежища.
Можете себе представить, как это опасно. Нужно постоянно быть настороже.
— Самоотверженность этих людей воодушевляет, — горячо заметил Шарло.
— Я так и знал, что есть такие люди, — подхватил Луи-Шарль.
— Хотела бы я знать, что творится в Обинье, — сказала матушка.
— Я видела Жанну Фужер, когда мы проезжали через Эвре.
Мы все насторожились. Жанна Фужер была преданная горничная тети Софи, скорее компаньонка, игравшая важную роль в доме, потому, что только она умела управляться с тетей Софи.
— Когда это было? — взволнованно спросила моя мать.
— О… несколько месяцев назад. Мы задержались там надолго. Мы укрывались в одном из тех убежищ, о которых я вам говорила, устроенных для помощи беглецам.
— Несколько месяцев, — повторила матушка. — Что рассказывала Жанна? Вы спрашивали ее о Софи, об Армане?
Мадам Лебрен с грустью взглянула на матушку:
— Она сказала, что Арман умер в замке. По крайней мере, бунтовщики дали ему умереть спокойно. Она как будто сказала также, что молодой человек, который был с ним, выздоровел и куда-то уехал.
— А что с Софи?
— Она все еще живет в замке с Жанной.
— В замке!
Значит, его не разрушили?
— Очевидно, нет. Ценности и мебель и прочее разграблены. Жанна говорила, что это был настоящий погром. Но она завела кур и есть корова, и они как-то устроились в одном из уголков замка. В то время, во всяком случае. Люди, по-видимому, оставили их в покое. Конечно, мадемуазель Софи была аристократкой, дочерью графа д'Обинье, но она жила почти затворницей… к тому же сильно изуродована. В общем, их не трогали в замке.
Тем не менее, Жанна чувствовала тревогу. Она все время подымала глаза к небу и бормотала: «Надолго ли!» Может быть, даже сейчас настроение черни изменилось. Говорят, что теперь, после казни короля, станет хуже.
— Бедная Софи! — сказала матушка.
На следующий день Лебрены уехали, и, верный своему слову, Дикон отправился с ними как проводник. Матушка, естественно, поехала тоже.
После их отъезда атмосфера в доме изменилась. Лебрены привнесли в нее ощущение опасности, грозящей разрушить благополучие его обитателей. Мы, конечно, знали, что происходило по ту сторону Ла-Манша, но их приезд заставил нас прочувствовать это с особой силой.
Я скоро обнаружила, что было на уме у Шарло.
Мы, как обычно, собрались вместе за обеденным столом, и, как обычно, разговор пошел о Франции и о положении беженцев, которые еще не успели выбраться оттуда.
Гильотина с каждым днем требовала все больше жертв. Королева была в тюрьме. Скоро придет и ее черед.
— И наша тетушка осталась там, — сказал Шарло. — Бедная тетя Софи! Она всегда вызывала жалость. Помнишь, Клодина, она постоянно носила капюшон, прикрывая им одну сторону лица?
Я утвердительно кивнула.
— А Жанна Фужер! В ней, конечно, было немного от дракона. Но какое сокровище! Какая добрая женщина!
Правда, она частенько не пускала нас к тете Софи.
— Однако ей нравилось, когда ты навещал ее, Шарло.
— Да, пожалуй, она питала ко мне особую симпатию.
Это была правда. Шарло был ее любимцем, если о Жанне можно было сказать, что у нее есть любимцы: она раз или два действительно попросила Шарло навестить ее.
— Эти люди, которые спасают аристократов от гильотины, делают очень важное дело, — продолжал Шарло.
Он посмотрел на Луи-Шарля, который улыбался ему с таким видом, что я поняла: они уже говорили между собой на эту тему.
Джонатан также слушал с большим вниманием. Он сказал:
— Да, это грандиозный подвиг. Мой отец ведь тоже там побывал и вызволил оттуда мать Клодины.
Он совершил настоящее чудо.
Шарло, хотя и недолюбливал Дикона, согласился.
— Но он вывез оттуда только мою мать. Только одну ее, и это потому, что лишь она одна его интересовала.
Я горячо вступилась за отчима:
— Он рисковал жизнью!
Хорошо, что при этом не было Сабрины, а то она возмутилась бы нападкам на Дикона; она часто не спускалась к вечернему столу в те дни, когда отсутствовал Дикон, и ужинала у себя в комнате. Но когда Дикон был дома, она всегда старалась найти силы присоединиться к нам.
— О да, конечно, — небрежно отозвался Шарло, — но я думаю, это доставляло ему удовольствие.
— Мы обычно делаем хорошо то, что доставляет нам удовольствие, заметил Дэвид, — но это не умаляет достоинства содеянного.
На его слова не обратили внимания.
Глаза Джонатана сияли. Они горели тем ярким голубым светом, который, как мне казалось, зажигался в них при виде меня. Но, очевидно, не только охота на женщин, но и другие вещи способны были его вызвать.
— Должно быть, это здорово, — сказал он, — спасать людей, вырывать их в последний момент из темницы, отнимать у гильотины ее жертвы!
Шарло потянулся к нему через стол, одобрительно кивая головой, и они пустились обсуждать подробности побегов, о которых рассказывали Лебрены. Они говорили с огромным воодушевлением; между нами как бы возникла некая связь, некая сфера взаимопонимания, из которой я и Дэвид были исключены.
— Вот что я сделал бы в подобных обстоятельствах… — говорил Джонатан, с жаром излагая какой-то рискованный план действий.
Вся троица была по-мальчишески полна энтузиазма.
Джонатан подробно описал, как толпа схватила мою мать и притащила в мэрию, где ее держали под арестом, между тем как под окнами бесновались люди, с воплями требуя ее выдачи, чтобы вздернуть на фонарь.
— А в это время мой отец, переодетый кучером, сидел на козлах кареты на заднем дворе мэрии.
Он подкупил мэра, чтобы тот выпустил мою мать, и погнал карету, в которой она спряталась, прямо сквозь толпу на площади.
Риск был огромный. В любой момент можно было ожидать провала.
— Он никогда не допускал возможности провала, — сказала я.
За столом наступила тишина. Все отдавали молчаливую дань восхищения Дикону. Даже Шарло, видимо, считал, что в тот момент он был великолепен.