Все обсуждали предстоящею операцию, но Людовик не говорил, согласится ли он на нее. Мы спали в одной кровати и он вел себя как любовник; но наши попытки достичь физической близости всегда кончались неудачей, мы не могли достичь желаемого, и через некоторое время оба почувствовали, что подобное состояние является изматывающим и унизительным.
Больше не было никаких разговоров об операции. Король пожимал плечами: вопрос о ней был оставлен на рассмотрение Людовика, и мне стало ясно, что он настроен против нее. Он отчаянно пытался доказать, что не нуждается в операции, но безуспешно.
Я не могу понять, почему в то время он был против операции. Он не был трусом, но я предполагаю, что все это вызывало у него отвращение, как и у меня. Если бы мы были обычной супружеской парой, то могли бы урегулировать этот вопрос в течение весьма короткого времени; но мы не были ею, мы были дофином и дофиной Франции. О его импотенции говорили при дворе и в армии. Наших наиболее близких слуг постоянно расспрашивали, а когда мы узнали, что испанский посол подкупил одну из служанок, чтобы она осматривала простыни и рассказывала ему об их состоянии, то это было последней каплей. Хотя мы продолжали спать в одной кровати, Людовик удалялся на покой раньше и засыпал к тому времени, когда я приходила, а когда я просыпалась по утрам, то обнаруживала, что он уже ушел.
Подобная ситуация продолжалась, хотя я получала гневные письма от матушки, которая обращала гораздо больше меня внимания на унизительность моего положения.
И когда пошел второй год моей супружеской жизни, возникла еще одна ситуация, которая заставила всех забыть о трагедии нашей спальни.
Мое отношение к мадам Дюбарри определилось в тот момент, когда тетушки рассказали мне об ее истинном положении при дворе. Тогда я не понимала, что мне следовало быть более разумной и установить союз с ней, а не с тетушками, которые с самого начала были настроены против моего приезда, только я об этом не знала. Они были ярыми противницами союза с Австрией и на самом деле не были мне никакими друзьями, в то время как эта женщина из народа, вульгарная, что было неизбежно, имела доброе сердце, и хотя наш брак организовал Шуазель, ее враг, она не испытывала ко мне неприязни. Если бы я проявила хотя бы малейшие симпатии к ней, она вернула бы их сторицей. Но я была глупа. Подстрекаемая тетушками, я продолжала игнорировать ее, использовала свой дар подражания и слегка передразнивала ее, что всем доставляло большое удовольствие и о чем, естественно, ей сообщали. Я умела копировать ее манеры, ее вульгарный смех, ее безобидную шепелявость, и делала это с некоторым преувеличением, чтобы доставить еще большее удовольствие.
До меня не доходило, что она должна быть умнее, чем я, если поднялась на самое значительное место при дворе с улиц Парижа. Король выбрал ее; он разрешал ей садиться на подлокотник своего кресла на заседаниях Совета, вырывать у него бумаги, когда она хотела привлечь его внимание, называть его» Францией» развязным, фамильярным тоном. Все это он находил восхитительным, и если кто-нибудь осуждал ее, то он, бывало, говорил: «Она такая прелестная и она так нравится мне — и этого должно быть достаточно для вас». Поэтому каждый понимал, что если он хочет пользоваться расположением короля, то должен угождать мадам Дюбарри. Но я и так пользовалась его расположением. Как я считала, мне не было необходимости следовать обычным нормам поведения, и я решила, что никогда не буду стремиться завоевывать расположение какой-то уличной женщины, хотя она и является любовницей короля. Поэтому я вела себя так, будто не замечаю ее. Она часто искала возможности представиться мне, но не могла обратиться ко мне, прежде чем я сама не заговорю с ней, — этикет запрещал это, и даже она должна была преклонять колени перед этикетом.
Хотя она и не была женщиной, которая могла бы испытывать затаенную вражду, она все-таки не была бесстрастным человеком. Она дала мне прозвище «маленькая рыжая австрийка», и, поскольку оно было подхвачено другими, я очень разозлилась и с еще большим рвением продолжала пародировать ее манеры и всякий раз игнорировать ее, когда мы встречались. Подобное пренебрежительное отношение было таким явным, что вскоре весь двор заговорил о нем, а мадам Дюбарри пришла в такую ярость, что заявила королю, что больше не может переносить этого и что маленькой рыжей необходимо приказать заговорить с ней.
Король, ненавидя всякие неприятности, пришел в раздражение, а у меня не хватило такта понять, что он рассердился на меня за мои поступки. Его первым действием было послать за мадам де Ноай. Мадам де Ноай сразу же, как только король отпустил ее, в возбужденном состоянии явилась ко мне. Он начал, как она заявила, с одного или двух комплиментов в мой адрес, а затем пожурил меня.
— Пожурил! — вскричала мадам де Ноай в ужасе. — Видимо, вы очень рассердили его. Вы высказываетесь слишком вольно и подобная болтовня может оказать неблагоприятное влияние на семейную жизнь, как он заявляет. Высмеивая членов семьи короля, вы раздражаете его.
— Каких членов?
— Его величество не назвало никого конкретно, но я думаю, что если вы скажете несколько слов мадам Дюбарри, то вы доставите ей удовольствие, а она сообщит об этом королю.
Я крепко сжала губы. Никогда! Я решила, что не позволю этой уличной женщине диктовать мне.
По глупости, я тут же пошла к тетушкам и рассказала им, что случилось. Какое возбуждение поднялось в их апартаментах! Аделаида защелкала языком:
— Это наглость со стороны путаны! Получается, что дофине Франции диктует проститутка Она считала, что эта женщина ведьма и что она околдовала короля. Она не могла найти никаких других объяснений его поведению. Но как права оказалась я, придя к ним! Они защитят меня от короля, если в этом возникнет необходимость. Аделаида придумает план, а тем временем я должна вести себя так, как будто бы мадам де Ноай не говорила со мной. Я никоим образом не должна уступать этой женщине.
Аббат заметил мое возмущение и спросил о его причине я рассказала ему. А он тут же пошел к Мерси и рассказал все тому. Мерси сразу осознал возможные опасные последствия и срочно послал курьера в Вену с полным отчетом о том, что происходит.
Моя бедная мама! Как она страдала из-за моих глупостей! Все, что требовалось, так это маленькое короткое слово, а я поскупилась на него. Тогда я была уверена, что права. Матушка была глубоко религиозной женщиной, которая всегда осуждала легкое поведение представительниц слабого пола и учредила комитет по вопросам общественной морали, чтобы любая проститутка, обнаруженная в Вене, была заключена в исправительный дом. Я была уверена, что она поймет и одобрит мои действия, и не могла предположить, что мой отказ говорить с мадам Дюбарри стал политической проблемой, — просто потому, что она была любовницей короля, а я была тем, кем я была. Я не понимала трудности положения, в которое поставила матушку. Она должна была либо отказаться от своего строгого морального кодекса, либо вызвать неудовольствие короля Франции, и хотя она была высоконравственным человеком, но в первую очередь она была императрицей. Я должна была бы понять серьезность ситуации, когда она не написала мне сама, а поручила это сделать Кауницу.