Он был ученым, поэтому, естественно, вскоре должен был прийти в ужас от моего невежества — и пришел. Что я умела? Могла довольно сносно говорить по-итальянски и по-французски с использованием многочисленных немецких выражений; у меня был корявый, совсем некрасивый почерк; я знала немного историю и плохо — французскую литературу, которая, по мнению месье де Шуазеля, была так необходима. Я могла довольно прилично петь, любила музыку, могла танцевать, «как ангел», так говорил Новер. Я также была эрцгерцогиней по своему рождению, и когда находилась в приемной императрицы, мне казалось, что я инстинктивно знаю, с кем следует разговаривать, а кому просто ответить кивком головы. Это было врожденным. Действительно, в приватной обстановке своих собственных покоев я иногда бывала слишком фамильярна со служанками, и если у кого-нибудь из них были маленькие дети, я любила играть с ними, поскольку обожала детей, и когда Каролина сказала, что она ненавидит замужество, я напомнила ей, что замужество приводит к появлению детей, и, несмотря на все неудобства, они стоят того, чтобы их иметь. Хотя мое отношение к слугам было более дружественным, чем у остальных членов нашей семьи, поскольку это была моя врожденная манера поведения, они редко пользовались этим. Матушка знала об этом и, как мне казалось, считала, что лучше не предпринимать попыток что-то изменить.
Аббат Вермон был совсем некрасивым. Мне он казался старым, однако сейчас я бы сказала, что он был среднего возраста, когда прибыл в Вену. Он служил библиотекарем, и я быстро выяснила, что для него было большой честью оказаться выбранным мне в учителя. Я начинала понимать, насколько становлюсь важной персоной. Меня готовили стать дофиной Франции, которая могла очень быстро превратиться в королеву, а это было одно из самых высоких положений, на которое могла претендовать какая-либо женщина в мире; однако, по свойственному мне легкомыслию, я и не думала об этом.
Хотя аббата изумило мое невежество, он отчаянно стремился угодить мне. Актеры и мой танцмейстер хотели угодить мне, поскольку я была очаровательной девочкой, аббат Вермон же хотел угодить мне, поскольку в один прекрасный дань я вполне могла стать королевой Франции.
Я понимала разницу.
Вскоре стало ясно, что он совсем не привык к жизни во дворцах, и хотя наш Шенбрунн и Хофбург нельзя было сравнивать с Версалем или другими дворцами и замками Франции, он выдал себя, заявив, что они произвели на него громадное впечатление. Аббат вырос в деревне, где его отец был врачом, а брат акушером, он стал священником и никогда бы не достиг занимаемого им положения, если бы не покровительство архиепископа.
Мы читали и занимались с аббатом в течение часа каждый день, — этого, по его мнению, было достаточно, поскольку он знал, что больше я не смогу вынести, не уставая и не раздражаясь. Много позднее, когда я говорила о тех днях с мадам Кампан, которая к тому времени стала не вроете первой фрейлиной королевы, но и ее ближайшей подругой, она указала мне на вред, который нанес Вермон. Он ей не нравился, и она считала, что на нем лежит часть вины за все, что случилось с нами. Вместо наших веселых совместных чтений ему следовало бы преподать мне основы знаний не только французской литературы, но и манер и обычаев этой страны. Я должна была, говорила она, получить подготовку для двора, в окружении которого мне предстояло жить. Меня нужно было заставлять заниматься весь день, если это было необходимо, каким бы непопулярным это ни делало месье Вермона; мне следовало выучить азы французской истории и что-то узнать о народе Франции; я должна была услышать о ропоте недовольства, который чувствовался задолго до того, как я приехала туда. Однако милая Кампан была от природы синий чулок, и она ненавидела Вермона и любила меня; более того, она отчаянно беспокоилась обо мне в то время.
Итак, хотя я должна была сменить моих актеров на священника, замена не была такой уж плохой и ежедневные занятия с Вермоном проходили достаточно весело.
Однако меня не оставляли в покое. Моя внешность постоянно обсуждалась. «Почему?»— думала я, вспоминая жену Иосифа с ее невысокой полноватой фигурой и красными пятнами на лице. У меня был прекрасный цвет лица с приятным нежным оттенком и пышные волосы; некоторые считали их золотистыми, другие — красновато-коричневыми, а третьи — рыжими. Пепельная блондинка, станут потом называть французы. В лавках Парижа появился шелк золотистого цвета под названием волосы королевы. Большие опасения вызывал мой высокий лоб. Матушка была обеспокоена сообщениями нашего посла во Франции принца Шарембурга, в которых отмечалось: «Этот пустячный недостаток может оказаться значительным сейчас, когда высокие лбы уже больше не в моде».
Я садилась перед зеркалом, пристально рассматривая свой злополучный лоб, который, по моим наблюдениям, был таким же, как у всех людей. Вскоре из Парижа прибыл месье Ларсенер. Он посокрушался над моими волосами, неодобрительно посмотрел на лоб и приступил к работе. Он испробовал различные виды причесок и в конечном счете пришел к решению, что если мои волосы уложить в высокую прическу прямо ото лба вверх, то последний будет казаться меньше из-за высокой копны волос. Поэтому они натягивались так сильно, что было даже больно, и удерживались с помощью накладных волос того же цвета. К моему отвращению, я была вынуждена носить такую прическу, но как только месье Ларсенер уехал, я стала ослаблять шпильки. Некоторые из придворных матушки считали, что прическа не идет мне, но старый барон Нени сказал, что когда я приеду в Версаль, все дамы будут носить прическу «а ля дофина». Замечания подобного рода всегда вызывали во мне приступ тревоги, поскольку напоминали о близящихся крутых переменах в моей судьбе, и я старалась забыть о них, живо интересуясь новыми прическами и танцевальными па, а также стараясь отвлечь аббата Вермона от совместного чтения книг, пародируя придворных.
Мой зубы также дали повод для беспокойства, поскольку они были неровными. Из Франции Прислали зубного врача, он осмотрел их и нахмурился так же, как месье Ларсенер над моими волосами. Он пытался исправить мои зубы, но я не думаю, что добился многого, и в конце концов бросил свое занятие. Они стали выдаваться чуть-чуть меньше, в результате, по мнению некоторых, моя нижняя губа стала придавать лицу «презрительное» выражение. Я пробовала улыбаться, и хотя при этом обнажались неровные зубы, презрительное выражение лица исчезало.
Я должна была носить корсет, который ненавидела, и привыкать к высоким каблукам, которые мешали бегать по паркету с моими собаками. Когда я думала о расставании с ними, слезы душили меня. Аббат Вермон, утешая меня, говорил, что когда я стану дофиной, у меня будет столько французских собак, сколько я захочу.
Когда приблизилось мое четырнадцатилетие, матушка решила торжественно отпраздновать его, посадив меня на главное место за праздничным столом. Собирался присутствовать весь двор. Это должно было стать одной из проверок того, сумею ли я должным образом держать себя, находясь в центре внимания.
Это не очень тревожило меня. Я не выносила только занятий. Поэтому без какого-либо смущения встречала гостей и танцевала, как меня учил Новер. Я знала, что пользуюсь успехом, поскольку даже Кауниц, который пришел не ради развлечения, а исключительно для того, чтобы понаблюдать за мной, отметил это. Мама после рассказала мне, что он сказал: «Эрцгерцогиня будет держаться хорошо, несмотря на свою детскость, если ее никто не испортит». Мама подчеркнула слова «детскость»и «испортит». Я должна быстрее становиться старше, настаивала она. Мне следовало оставить мысль о том, что все будут плясать под мою дудку, очарованные моей улыбкой.