И он придумал представление в масках под названием «Пастушеский рай»; пьесу эту все окружающие немедленно объявили великим произведением искусства.
Многие стремились принять участие в нашем спектакле. Главную героиню должна была, конечно же, играть я. Сначала я обрадовалась тому, что у меня такая большая роль, но потом буквально содрогнулась, увидев, какое огромное количество слов предстоит заучить наизусть. Мне почти захотелось вернуть Бенджамина Джонсона, который, несмотря на всю свою сварливость, умел выразить столь многое в нескольких кратких фразах.
Мы весело посмеялись, прочитав свои роли, – а потом только и говорили о пьесе, которую собирались сыграть как при дворе, так и для горожан.
Ожидалось огромное количество народу, так как простолюдинам было разрешено присутствовать на спектакле, если они сумеют попасть в зал. А это было совсем непросто: лорд-распорядитель сделал все, чтобы не допустить чернь на представление. Но я сказала, что желание людей увидеть свою королеву на подмостках так естественно, и попросила стражу не быть слишком уж суровой.
Представление продолжалось восемь часов; в нем было много пения и танцев, что мне страшно нравилось; и хотя почти всем зрителям пришлось сидеть на полу, скрестив ноги, и немало участников спектакля позабывало свои тексты и им громко подсказывали, пьеса имела большой успех и я от души радовалась, видя, как люди смеются и развлекаются вовсю. Потом я сказала Карлу, что это заставит лондонцев полюбить нас.
А затем мы услышали об этом отвратительном мистере Принне.
Именно в ту пору он опубликовал книгу, которую назвал «О сценическом искусстве»; в трактате сем было около тысячи страниц. Это была резкая обличительная проповедь, направленная против безнравственности. Дело в том, что Уильям Принн был пуританином [43] самого худшего толка; я терпеть не могла таких людей, а после появления книги Принна возненавидела их еще больше. Господин Принн писал, что все театральные представления следует запретить, ибо они по сути своей аморальны. Священное Писание осуждает комедиантов – и господин Принн теперь тоже предает их анафеме.
Книгу доставили во дворец, и все мы внимательно изучали ее.
«Святой Павел запрещал женщинам говорить в храмах«, – писал Принн. Он осмеливался утверждать, что для женщины-христианки верх бесстыдства – появляться перед публикой на сцене (возможно, даже в мужском обличье, с коротко остриженными волосами) и ломать комедию перед посторонними людьми.
Принн заявлял, что женщины-актрисы – это гнусные блудницы. Хуже игры на сцене, по его мнению, были только танцы. Их следовало рассматривать как преступное оскорбление нравственных устоев, а танцоров бросать в тюрьму и наказывать за распутство.
Мы могли бы посмеяться над этим фанатиком, но он приводил цитаты из Библии и сочинений отцов церкви; и все мы понимали, что в книге своей Принн нападает на меня, поскольку я ведь играла в пьесе… И еще я любила петь и обожала танцевать.
Прочтя сие произведение, король страшно рассердился – не потому, что счел взгляды Принна стоящими внимания, а потому, что решил: автор прямо и открыто оскорбляет меня. Карл желал, чтобы Принн предстал перед ним и извинился за свою дерзость. Думаю, это удовлетворило бы короля, но доктор Лод, ставший архиепископом Кентерберийским, усмотрел в яростных нападках Принна на самые разные зрелища куда большую опасность.
По мнению Лода, Принн обливал грязью не только королевский двор, но и саму святую церковь, порицая пышные облачения священнослужителей и великолепие церковных церемоний.
– Этот Принн – опасный человек! – заявил архиепископ.
В результате Принн был арестован и предстал перед судом Звездной палаты. [44] Сочинителя приговорили к отсечению ушей, тюремному заключению и штрафу; кроме того, Принна должны были выставить у позорного столба.
Карл считал, что это слишком суровый приговор за сочинение книги, но архиепископ был непреклонен.
– Такие люди, как Принн, могут полностью разрушить церковь и все, что за ней стоит, – говорил Лод. – В Англии слишком много пуритан, и такие подстрекательские книги лишь увеличивают их число. Следует показать этим крикунам, что будет с каждым, кто осмелится оскорблять королеву.
Этот довод заставил Карла замолчать, но я несколько ночей не могла сомкнуть глаз – малейшее волнение всегда вызывало у меня бессонницу; перед моим мысленным взором неотступно стоял этот человек с отсеченными ушами, прикованный к позорному столбу.
Конечно, это был пренеприятный тип. Жалкий старик, отравлявший жизнь всем вокруг и старавшийся сделать окружающих людей такими же, как он сам. Но вот его уши…
Карл видел, как я терзаюсь, да и сам переживал, поскольку был справедливым человеком. Но ведь Принн осмелился нападать на венценосцев, ибо не было ни малейшего сомнения в том, что главной его мишенью был королевский двор; Карл твердил, что человек этот не имел никакого права выступать против помазанника Божьего, хоть я, конечно, никогда не была помазана на царство из-за собственной своей неколебимости в вере.
Карл сказал, что он велел отнести Принну в темницу перья и бумагу.
– Это немного облегчит ему жизнь, – со вздохом добавил король.
– И даст ему возможность написать еще какую-нибудь гадость про нас? – язвительно осведомилась я.
– Бедняга! Он так страдает! – Это было все, что сказал Карл, и я немедленно согласилась с тем, что Принну следует дать перья и бумагу. Я была убеждена, что сочинитель сей получил хороший урок и не станет больше задевать нас в своих трактатах.
Вскоре после того, как Люси вновь появилась среди нас и столь драматичным образом сорвала с лица маску, среди придворной знати стали распространяться весьма странные слухи. Меня они особенно заинтересовали потому, что речь шла о моем письме и об одном из самых близких моих друзей.
Другом этим был Генри Джермин. Я всегда считала его очаровательным джентльменом, и когда мы с ним встречались, у нас неизменно находилось множество тем для бесед. Сдержанный по натуре, Генри обладал великолепными манерами, и я чувствовала себя с ним удивительно легко – может быть, потому, что он долго прожил в Париже, куда был в свое время направлен послом. Он рассказывал мне, что нового у моих родных, и со знанием дела рассуждал о той жизни, которую я хорошо помнила еще с отроческих лет.