Вскоре после своего возвращения Томас Уэнтворт получил титул графа Страффорда.
Тот год был для меня окрашен в меланхолично-печальные цвета. Карл с головой ушел в государственные дела и целые дни проводил в обществе Страффорда, которым восхищался чем дальше, тем больше. Поначалу я даже немного ревновала своего супруга к этому улыбчивому, учтивому и щеголеватому человеку, но потом мне удалось справиться с собой, ибо я поняла, что он и впрямь всецело предан Карлу и его делу.
К моему неудовольствию, я вновь забеременела. Я так расстроилась, что даже не сразу сказала об этом мужу. Несчастье, случившееся с малюткой Екатериной, так угнетающе подействовало на меня, что я не хотела пока и думать об очередных родах. Плохо чувствовать себя целых девять месяцев, мучительно производить на свет дитя – и все ради того, чтобы его почти немедленно отняли у вас и передали в руки кормилиц и нянек! Господи, я так устала, я так мечтала о том, чтобы Карл хотя бы несколько раз в день заглядывал ко мне, улыбался, шутил, обедал со мной, – но нет: лорд Страффорд полностью завладел им. Я прекрасно понимала, что у меня нет причин для ревности, но не могла отделаться от воспоминаний об истории с Бэкингемом и постоянно терзала себя мыслями о том, что в конце концов у короля появится какой-нибудь умный советник, который настолько привяжет моего супруга к себе, что Карл разлюбит меня.
К счастью, в моей свите была одна особа, которой почти всегда удавалось отвлечь меня от грустных дум. Люси Хэй было уже под сорок, но выглядела она совершенно очаровательно и красотой своей затмевала едва ли не всех женщин при дворе.
Конечно, меня очень трогало поведение Кэтрин Вилльерс и Сьюзен Фейлдинг, которые открыто посещали службы в Сомерсет-Хаусе и объявили всем и каждому, что стали католичками, но с ними мне было не так интересно, как с веселой и… как бы это сказать поточнее… многоопытной Люси Хэй, знавшей о любых дворцовых интригах и в красках расписывавшей мне любовные и прочие приключения какой-нибудь придворной дамы.
Не было ничего удивительного в том, что она и Страффорд очень сблизились. Напротив, было бы странно, если бы самый умный мужчина и самая умная женщина английского двора не проявили друг к другу ни малейшего любопытства. Я понимала, что это неприлично, но страшно мечтала подслушать, как они в постели перемывают косточки всем придворным… а также Карлу и мне.
Я старалась убедить короля ни в коем случае не показывать подданным, что он обеспокоен происходящим в стране, и не изменять своих привычек. Он был согласен со мной и потому последовал моему совету устроить в Уайтхолле пышный новогодний бал-маскарад. Мне очень хотелось поставить какую-нибудь новую веселую пьесу и сыграть в ней главную роль. Мы потратили довольно много времени, обсуждая эту идею и, конечно же, мой наряд. Придворный композитор Льюис Ричард написал прекрасную музыку, а Иниго Джонс придумал великолепные декорации, так что мы могли быть уверенными, что праздник удастся на славу.
Этот маскарад запомнился мне в мельчайших подробностях – наверное, потому, что он оказался последним, в котором я участвовала. Как же нравилось мне горделиво расхаживать по сцене в наряде амазонки – в серебряных доспехах и в шлеме с пером!
Наступил холодный январь, и однажды Карл, только что имевший разговор со Страффордом, явился ко мне удрученным и мрачным. Мой муж, надо отдать ему должное, часто посвящал меня в государственные дела, и я изо всех сил пыталась вникнуть в них.
– Страффорд предлагает созвать парламент, – сказал король. – Нам нужны деньги на продолжение войны с Шотландией, и он говорит, что это единственная возможность получить их.
Я нахмурилась. И шотландцы, и парламент были мне одинаково ненавистны. Война означала для меня долгую разлуку с мужем, а парламент норовил при первом же удобном случае оскорбить католиков, а значит, и меня.
– Вы тоже считаете, что без этого нам не обойтись? – спросила я. – Ведь от парламента нельзя ждать ничего, кроме неприятностей.
Карл кивнул, соглашаясь. Он то и дело ссорился с палатой общин, так как не мог понять, почему какие-то торговцы или пивовары смеют навязывать ему, помазаннику Божию, свою волю. Но, похоже, сейчас у нас не было выбора, потому что деньги требовались очень и очень большие, и именно парламент мог подсказать, где их отыскать.
– Как же он мне надоел, этот парламент! – сказала я. – И почему нас никак не оставят в покое?
– И все-таки Страффорд прав, – промолвил король. – Впрочем, он всегда прав.
– Значит, вы соберете парламент? – уточнила я.
– У меня нет иного выхода, – вздохнув, ответил король.
– Ладно, только пускай он заседает не очень долго, – пробормотала я, недовольная происходящим.
На этот раз он действительно заседал совсем недолго и даже получил название «Короткого парламента». [49] Карлу пришлось очень трудно. Он назвал мне поименно трех человек, особенно шумевших по любому поводу. Это были: Джон Пим, глава пресвитериан, непреклонный еретик, явно обладающий властью и влиянием в палате общин и резко выступающий против королевской политики в стране; Джон Гемпден, успевший даже посидеть в тюрьме за отказ платить «корабельный налог», который он посмел назвать «принудительным побором», и прославившийся этим на всю страну, и, наконец, Оливер Кромвель, [50] родом из Хантингтона. Мне говорили, что он родственник Гемпдена, мать которого приходилась ему родной теткой. Имя Кромвеля навсегда врезалось в мою память.
Всю эту троицу Карл ненавидел и даже боялся этих людей. Они вовсе не были согласны выделять деньги на войну с Шотландией, и парламент пошел у них на поводу. Карл был в отчаянии.
Сначала я обрадовалась тому, что парламент заседал так недолго, однако потом выяснилось, что особых поводов для радости не было. Вскоре Страффорд предложил собрать армию из ирландцев (что сделать, впрочем, ему не стоило труда, поскольку за заслуги перед этой страной ему был там пожалован высокий военный чин) и повести ее за собой в бой против шотландских мятежников.
С этого и начались все наши беды. Тогда я еще толком не знала, кто именно является нашим врагом. Я была уверена, что многие заговоры вдохновлялись кардиналом Ришелье, который желал видеть Англию ослабленной и раздираемой междуусобицами. Я была далека от политики и не научилась еще разбираться в ее хитросплетениях. Я видела мир в черно-белых тонах и в своих поступках почти всегда руководилась не разумом, а чувствами.
Карл, мне казалось, был не человеком, но святым, и потому я, его жена, одобряла любые его действия. Те же, кто выступал против него, были негодяи, и всех их ожидало адское пламя.