Да, у короля были люди, к которым он испытывал привязанность, и он их берег. Но чувствует ли он к Катарине такую же признательность, как к Кранмеру?
Сколько раз за прошедшие месяцы король спрашивал ее:
— Что, никаких признаков беременности? А однажды он сказал:
— О боже, я завел себе еще одну бесплодную жену!
Это было сказано после большого пира, на котором он чувствовал себя бодрее, чем обычно, ибо язвы на ноге зажили, и он слушал пение одной дамы, отличавшейся необыкновенной красотой. Эта красота произвела на него не меньшее впечатление, чем голос.
— Так, значит, никаких признаков? — В голосе короля прозвучали угрожающие нотки, а во взгляде, сопроводившем этот вопрос, была неприкрытая неприязнь.
Но через несколько дней нога короля разболелась пуще прежнего, и он тут же бросился к Катарине, своей заботливой сиделке. Снова он называл ее своим поросеночком, а когда юная красавица попросила разрешения спеть его величеству еще раз, он сказал:
— В другой раз. В другой раз.
Как странно, подумала Катарина, в слабости короля, которая делает его совершенно невыносимым для окружающих, заключено ее спасение. Эта мысль появилась у нее, когда она стала королевой, Одна за другой проходили тяжелые недели. Порой она просыпалась ночами, увидев страшный сон, и, обхватив шею руками, с истерическими нотками в голосе, как бы в насмешку над собой, спрашивала:
— Ну что, моя дорогая головушка, ты все еще на плечах?
Катарину немного пугали истерические нотки — это было что-то новое. Она всегда была такой спокойной, такой уравновешенной. Но можно ли оставаться спокойной, если смерть ходит рядом?
Днем мысли о смерти казались ей смешными. Когда она сидела, окруженная придворными, и король клал ей на колени свою забинтованную ногу, смерть казалась такой далекой.
— Мне так легче, — говорил он. — Послушай, Кейт, — добавил он однажды, когда на него вдруг нашел приступ влюбленной признательности, — в тебе есть какая-то тайная сила, ибо ты способна умерять жар в ноге и облегчать боль... Хорошая моя, Кейт, хорошая моя, — говаривал он, поглаживая ее по щеке или по голому плечику, — поросеночек мой, — называл он ее и дарил рубин или алмаз. — Нам нравится, когда ты носишь наши драгоценности. Они тебе идут... очень идут. — Он дарил ей драгоценности, чтобы успокоить свою совесть; эти подарки означали, что король подумывал, как бы заменить ее на какую-нибудь свеженькую жертву, которую он себе приглядел. Но потом, под влиянием болезни, он вспоминал о своем возрасте и решал оставить все как есть — если как жена Катарина не всегда радовала его, то как сиделка была просто незаменима — когда возвращалась боль.
Примерно в это время король решил заказать свой новый портрет.
Катарина надолго запомнила эту историю и всегда вспоминала о ней с ужасом. Ей казалось, что история с портретом показала ей и всему двору, как шатко было ее благополучие. Король, которому надоела жена, становился необыкновенно жестоким. Он верил, что всегда прав, а это означало, что не прав тот, кто с ним не согласен.
Главным грехом Катарины в глазах короля было ее бесплодие. Прошел год их совместной жизни, а не было не только ребенка, но и никаких признаков, что он будет. «Но ведь другие, — говорил он себе, — были беременны от меня! Первая Катарина была в тягости семь раз, Анна Болейн — четыре, Джейн — два и Екатерина Ховард — один».
Криво усмехнувшись, он вспомнил, что не дал Анне Клевской возможности понести от него. Но у Катарины Парр было сколько угодно таких возможностей — и ничего!
Неужели Бог не одобряет его шестой брак?
Когда король начинал думать, что Бог не одобряет его жену, это означало, что он собрался искать новую. И ничто не могло яснее продемонстрировать его намерения всему двору, чем эта история с портретом.
Здоровье короля улучшилось; ему недавно пустили кровь, и язвы на ноге заживали, он ходил теперь гораздо больше, чем раньше. Казалось, к нему вернулись молодые силы, и он приметил одну красавицу из числа фрейлин королевы.
В его глазах появилось злорадство, когда он обдумывал, каким будет его портрет. Ему пришло в голову, что Катарина, его жена, чересчур умна и бойка на язычок, а он не любил слишком умных женщин. Эта мысль заставила его вспомнить о малышке Екатерине Ховард, и он снова ощутил горечь утраты. Послы и посланники из других стран, похоже, находили удовольствие в беседе с нынешней королевой, и это ей очень нравилось. Король решил, что она слишком возомнила о себе. Ей надо показать, что они воздают ей почести только потому, что она его королева, а вовсе не потому, что восхищены ее умом. Он хотел показать ей, что, подняв ее на вершину власти, он легко может низринуть ее в ничтожество.
Он платил этому парню Гольбейну тридцать фунтов в год. Пусть отрабатывает свои денежки.
Король послал за художником. Он испытывали слабость к тем, кто превосходил его в искусствах. Король часто заявлял, что если бы он не был обременен государственными делами, то посвятил бы себя сочинению стихов или музыки. Господин Гольбейн, приглашенный ко двору сэром Томасом Мором, написал несколько замечательных картин. Среди них были две аллегорические, очень красивые, украшавшие теперь стены салона в Уайтхолле; помимо этого он написал много портретов членов королевской семьи и английской аристократии.
Король, однако, не всегда был доволен господином Гольбейном. Он помнил, как художник ввел его в заблуждение, изобразив его четвертую жену, Анну Клевскую, писаной красавицей. И всякий раз, когда король встречал живописца, он вспоминал о том шоке, который испытал, явившись с прекрасными соболями в качестве подарка встречать оригинал этой картины. Бог ты мой, какой ужас обуял его, когда он увидел побитое оспой лицо, разительно отличающееся от того, которое изобразил Гольбейн!
Более того, с этим человеком были связаны и другие воспоминания. Король впервые увидел его в доме Мора в Челси, и художник напоминал ему о Море, великом человеке — величайшем государственном муже того времени, как его называли, — любящем муже и отце, обожавшем шутить со своими сыновьями и дочерьми, который старался избегать выгод своей должности, поскольку не мог принять их, не поступившись своей честью. Король не мог забыть, как дочь Мора ночью сняла голову отца с кола на Лондонском мосту и как быстро люди объявили Мора святым.
«Тоже мне святой! — со злостью подумал Генрих. — Стоит только человеку лишиться головы, как его тут же объявляют святым!»
Люди не знали, как обрадовался Мор, узнав, что еретиков будут сжигать на Смитфилдской площади.
Король любил вспоминать об этом. Мор был отнюдь не мягким, безупречным человеком. Да, он сложил голову за свои убеждения, но не следует забывать и о кострах на Смитфилдской площади. И всякий раз, когда король чувствовал запах дыма и слышал потрескивание дров в костре, он вспоминал Томаса Мора... святого Томаса Мора.
Король был мудр и понимал, что эти мысли приходят к нему потому, что он стареет. Он был всемогущ на земле, но невидимые силы не подчинялись его воле; время от времени, когда боль становилась невыносимой и горячая кровь пульсировала в его жилах, он думал, что конец его близок, и тогда усиливались его страхи и неуверенность в своем будущем, и он утешался, вспоминая грехи других людей.