— Возможно, я и не прав, Генриетта, возможно, вера здесь ни при чем… Не от религии щемит сердце и приливает к вискам кровь, а тогда, когда люди говорят: «Я думаю именно так и убью каждого, кто считает иначе». Такая религия не может быть справедливой, Генриетта. Это гордыня… самоуверенность и, возможно, неверие. Не знаю. Но в любом случае не проси меня изменить моей вере.
— Не буду, — с чувством сказала Генриетта. — Обещаю, что никогда больше не буду.
Генриетте минуло десять лет. Ее жизнь стала веселой как никогда раньше. Король и его брат обнаружили, что несмотря на малолетство, их кузина отлично танцует, отменно играет на лютне и блестяще исполняет роли в театрализованных представлениях.
Во время балетов, где король появлялся не только как бог солнца Аполлон, но и как Марс, не пренебрегая, однако, и малыми ролями — дриад, фурий, придворных, двор начинал проявлять беспокойство, не видя своего монарха на переднем плане. Маленькая Генриетта сыграла роль Эрато — музы любви и поэзии. Увенчанная миртом и розами, она продекламировала стихи, которые выучила даже не памятью — сердцем. Она была настолько обворожительна, что двор взорвался в честь нее аплодисментами, и Генриетта-Мария сказала себе, что это — одно из счастливейших мгновений ее жизни и если бы ее муж-мученик мог присоединиться к ней и стать свидетелем триумфа дочери, она могла бы считать себя счастливицей. Даже Анна Австрийская, восседавшая на троне, оторвала взгляд от своего бога солнца, чтобы пристально взглянуть на девочку.
— Как ей идет этот костюм, — сказала она, покачав головой. — Ваша малышка будет красавицей, сестра. Людовик рассказывал мне, что с удовольствием танцует с ней и что она играет на лютне с редким для ее возраста мастерством.
О, да. Это был счастливый день для Генриетты-Марии, уже видевшей корону Франции на голове дочери. Но при взгляде на младшего сына все хорошее настроение улетучивалось. Отец Сиприен пытался говорить с ним, чтобы помочь спасти бессмертную душу, но мальчишка упрямо закрывал уши.
— Но он будет спасен! — повторяла себе Генриетта-Мария, топая ногами в бешенстве. — Он будет! Или я его заставлю пожалеть, что он родился на Божий свет и при этом осмеливается перечить матери и Богу!
Маленькая Генриетта упивалась успехом. Она любила танцевать, а стихи запоминала с невероятной легкостью. Похвала Людовика сделала ее счастливой. Когда большие карие глаза монарха оценивающе устремлялись к ней, она чувствовала, что была бы совершенно счастливой, если бы могла и впредь нравиться ему. Но Филипп был совсем другим. Его темные, обрамленные густыми ресницами глаза смотрели на нее насмешливо, и она, будучи умной девочкой, не могла не понять, что им обоим в тягость играть с малышкой, и вся разница заключалась в том, что Филипп всячески демонстрировал ей свое пренебрежение, а Людовик старался скрывать его: он был не только красив, но и добр. Генриетта начинала даже думать, что он самый добрый человек из всех, кого она знала, и была растрогана, потому что Людовик, горячо любимый всей Францией король, находил возможным щадить чувства маленькой девочки. Она старалась придумать новые идеи для балетов и вся сияла от счастья, если они нравились Людовику; если же интерес оставался поверхностным — а значит, Людовик не особо доволен — она огорчалась, и ночью, оставшись одна, плакала, потому что хотела нравиться ему. Иногда, что было вообще странно, она плакала и тогда, когда нравилась ему — но в этих случаях с другими чувствами. Возможно, под влиянием этих новых чувств она страстно мечтала поскорее вырасти и стать более красивой, такой, чтобы нравиться ему еще больше.
Но ее радость от общения с королем отравлялась жалостью к брату Генри. Почему ему не позволяют оставаться в англиканской вере, ведь это вера Чарлза, и, следовательно. Генри тоже хочет придерживаться ее? И если он обещал отцу не изменять своей конфессии, то почему бы маме не удовлетвориться одним ребенком-католиком в семье — дочерью Генриеттой?
Чарлз приехал навестить ее, и на какое-то время она забыла даже о новых друзьях и Людовике. Поцеловав ее с нежностью, он сказал, что вновь уезжает — на этот раз в Кельн.
— Я скиталец на этой бренной земле, Минетта, — сказал он. — Я не только король без короны, я — человек без родины. Я не могу подолгу оставаться на одном месте без опасения стать нежелательным гостем. Поэтому я перебираюсь с места на место, нигде не задерживаясь, чтобы иметь возможность при желании вернуться туда и не показаться при этом назойливым.
— Но мы здесь так рады тебе!
— Ты — рада, Минетта, это мне понятно. Но ты сама не у себя дома. А впрочем, не печалься, будет день, и мы навсегда окажемся вместе. Я стану королем с короной, и ты будешь рядом. Как ты смотришь на это?
— Скорее бы все это осуществилось: я этого хочу больше всего на свете, — с воодушевлением сказала Генриетта.
— Ну, тебе-то здесь достаточно хорошо. Мне сказали, что ты имела успех в балете и сам Людовик восхищался тобою. Что же, Минетта, теперь ты можешь греться в лучах бога солнца, что тебе до бедного принца-странника, тебе, вращающейся в кругу олимпийцев.
— Я бы предпочла жить в лачуге, но с тобой.
— Нет, не надо так говорить, Минетта. Делай все, чтобы ублажить фортуну. Людовик хороший парень, и я чувствую себя счастливым, что ты нравишься ему. Теперь мне надо повидаться с мамой до отъезда и добиться от нее обещания не мучить бедного Генри.
Генриетта-Мария выслушала сына с холодным вниманием, и только после этого прибегла к старым аргументам. Король, ее муж, подчеркнула она, обещал, что дети будут обращены в религию ее страны.
— Мама, мама! Ну почему ты не можешь оставить в покое бедного Генри и его веру и посвятить себя чему-нибудь другому, например, балету, как это сделала наша малышка Генриетта?
— Ты много себе позволяешь, Чарлз! Это маленькое чудо, то, что Бог не увенчал твои усилия успехом, знак свыше, что мы не зря боролись за душу ребенка.
Но на этот раз король был неумолим. Он сказал:
— Генри торжественно поклялся отцу не изменять своей вере. Ты удивляешь меня, мама: ты борешься за то, чтобы мальчик изменил своему слову? Я говорю с вами, как ваш король, мадам! Я запрещаю вам мучить мальчика, и вам следует подчиниться.
Генриетта-Мария стиснула зубы, с трудом сдержав готовые вырваться злые слова.
— Мой сын против меня, — сказала она дочери с горечью после того, как Чарлз ушел. — Это тоже своего рода чудо, что он в изгнании и может мне помешать. Удивительно, но в этом случае Бог, кажется, на стороне наших врагов.
— Но наши враги тоже не католики, мама, — мягко сказала Генриетта.
На этот раз королева предпочла отослать дочь, потому что была не расположена продолжать спор. Она пребывала в смятении. Чарлз, будучи королем, имел право приказывать ей. Но в то же время он был в изгнании и собирался надолго покинуть Францию.
Но кто был совершенно сбит с толку, так это малыш Генри. Столько лет подряд он мечтал ускользнуть от врагов отца, и вот теперь, когда в конце концов это произошло, он обнаружил, что подвергается здесь большим мучениям, чем находясь в руках пуритан.