– Ладно, Мег, буду ждать их появления. Они загладят разочарование, доставленное мне епископом.
Вечерами они собирались, беседовали и читали, иногда пели. Томас немного научил петь и Алису. Поначалу она противилась. Заявляла, что слишком стара поступать в его школу. Неужели он не способен думать больше ни о чем, кроме учения и преподавания? За латынь она не возьмется. А греческий – так ничего более языческого и представить нельзя.
Томас обнял ее и вкрадчиво попросил:
– Ну-ну, Алиса. Попробуй. Голос у тебя замечательный. Ты станешь нашей певчей птичкой.
– Никогда не слышала такого вздора! – заявила она. Однако принялась напевать за шитьем, пробуя голос; все поняли, что со временем она присоединится к ним; так и вышло.
Маргарет чувствовала, что в течение того года она полюбила отца еще больше – настолько, по ее словам, что, кажется, раньше не испытывала к нему никакой любви.
«Утопия» помогла ей глубже разобраться в отце. Благодаря этой книге девочка поняла его стремление к совершенству.
– Я горжусь тобой, папа, – сказала она, – так же сильно, как ты своими детьми. Кажется, мы оба очень гордые. А больше всего мне нравится твоя веротерпимость. – И процитировала: – «Полководец Утоп объявил нерушимым, что каждому дозволяется следовать какой угодно религии; если же кто-нибудь станет обращать в свою религию также и других, то он может это делать спокойно и рассудительно, с помощью доводов, не злобствуя при этом против прочих религий…» Мне нравятся взгляды Утопа на вопросы веры. Я нахожу их вполне разумными.
– Да, Мег, как прекрасен был бы мир, если б можно было внушить их людям.
Однажды Томас сказал ей:
– Милая дочь, я хочу обсудить с тобой один вопрос. Дело касается только нас. И не надо, чтобы кто-то еще знал о нем.
– Да, папа?
– Мег, ты знаешь, некогда мне хотелось уйти в монастырь, и, как ни странно, монашеская жизнь до сих пор меня привлекает.
– Что? Ты хочешь покинуть нас и поселиться в келье?
– Нет, ни за что! Ты ведь мне дороже всего мира… ты… одна ты – не считая других членов семьи. Когда Колет был моим исповедником, я однажды сказал ему, что жаден. Мне хотелось вести две жизни; видно, Мег, человек я рискованный, потому что хочу жить этими жизнями одновременно. Живя с вами здесь, я счастлив, и все же мне хочется быть монахом. Думаю, мы должны быть счастливы, праведная жизнь не значит печальная, и вместе с тем я придерживаюсь тех обычаев, которым следовал в Чартерхаузе.
Томас расстегнул воротник и распахнул камзол.
– Папа! – прошептала девочка. – Власяница!
– Да, Маргарет. Власяница, она смиряет плоть. Приучает человека к страданию и стойкости. Мег, это наша тайна.
– Я сохраню ее, папа. Он внезапно рассмеялся.
– А не сделаешь ли ты еще кое-что? Не выстираешь ли власяницу… тайком?
– Выстираю, конечно.
– Спасибо, Мег. Я больше никому не мог бы доверить эту тайну с уверенностью, что меня поймут.
– Ты можешь доверять мне все… как и я тебе.
– Твоя мать, благослови ее Бог, не поняла бы. Она бы посмеялась над этим. Так что… спасибо, дочка.
Маргарет, стирая тайком власяницу, плакала при виде на ней пятна отцовской крови. Иногда она удивлялась, видя его веселым и зная, что на нем это причиняющее боль одеяние. Но другим ни словечком не обмолвилась о его мучениях. Если в душе он и был монахом, то очень веселым.
В доме поднялся переполох, когда от Эразма пришло исправленное им издание Нового Завета на греческом. Томас читал его вслух членам семьи. Алиса слушала, хотя ничего не понимала, занимаясь при этом шитьем.
Те дни были счастливыми. Долгое время спустя Маргарет, оглядываясь назад, поняла, что перемена, как обычно, пришла с неожиданной стороны. В тот богатый событиями год немецкий монах Мартин Лютер осудил вослед за Эразмом нравы монахов и католической церкви; однако там, где у Эразма были мягкие упреки, этот человек выступал со смелым и страстным обличением; там, где Эразм прятался за свою ученость и критиковал почти добродушно, критика немецкого монаха была проникнута страстным негодованием; и если Эразм писал для посвященных, то Лютер яростно обращался к массам.
Кульминация наступила, когда Лютер прибил к дверям виттенбергской церкви свои девяносто пять тезисов против торговли индульгенциями. И тем самым произвел первый выстрел в битве Реформации, которой суждено было потрясти Европу, расколоть Церковь и погрузить мир, именующий себя христианским, в кровопролитие и ужас.
Стали образовываться враждебные лагеря, одни люди стояли за Папу, другие – за Лютера. Эразм вновь погрузился в ученые занятия – бойцом этот человек не был. Говорили, что он снес яйцо, которое высидел Лютер, но ему хотелось укрыться от конфликта и спокойно жить со своими книгами.
Маргарет считала, что отец ее совсем не таков, что он человек твердых убеждений. Со многим из того, что писал Эразм, он соглашался, но если дойдет до выбора лагеря, останется на стороне старой веры.
Однако время этому еще не пришло.
Счастливые вечера шли своим чередом, нарушенные лишь вестью о смерти Колета от чумы. Утрату старого друга семьи оплакивали все.
Но Колет, как сказал Томас, прожил свой век счастливо. Он увидел самое заветное свое желание сбывшимся – а чего еще может желать человек? Школа Колета процветала под руководством Уильяма Лили; и жизнь его не была ни пустой, ни короткой.
Маргарет впоследствии удивлялась тому, что не обратила внимания на гул бури, поднимавшейся над Европой. Причиной этому, несомненно, явился Уильям Ропер, он постоянно искал ее общества, просил погулять вдвоем, потому что разговор между двумя людьми может быть намного интереснее наедине, чем при людях.
Произошло еще одно волнующее событие. Однажды в дом явился повидать Томаса очень красивый молодой человек. Этого богатого придворного звали Джайлс Эллингтон. Айли встретила его вместе с матерью, он ей очень понравился, только она не показала ему этого.
При желании Айли становилась совершенно очаровательной. Она была самой хорошенькой из всех девочек, белокурой, голубоглазой, высокой и грациозной. Всеми силами старалась сохранять красоту и вечно гляделась в зеркало. Томас посмеивался над ней, но тщетно. Часто повторял ей те эпиграммы, что переводил вместе с Уильямом Лили. Та, где речь шла о Лаис, отдавшей свое зеркало Венере, являлась деликатным предостережением. «Потому что, – говорила Лаис, – видеть себя, какой есть, я не хочу; какой была – не могу».
– Вот что, дорогая дочка, происходит с женщинами, придающим красоте слишком большое значение, красота сравнима с неверным возлюбленным, уйдет – и уже не вернешь.
Но Айли только смеялась и умильно целовала его.
– Папочка, но ведь ни одна женщина не считает, что ее возлюбленный окажется неверным, покуда он верен; а как ты сам говоришь, зачем беспокоиться о завтрашних бедах? Разве в Библии не сказано: «Достаточно для каждого дня своей заботы»?