— Ты ведь не рассказала свою тайну этому зверю? — воскликнула Кейт. Кезая покачала головой.
— У него был кнут. И он все время повторял, что он со мной сделает, и я закричала: «Я расскажу… я скажу все…» И я рассказала ему об Амброузе, как я искушала его и как моя бабушка убедила его положить ребенка в ясли и объявить святым… А он уставился на меня — я никогда не видела, чтобы мужчина мог так вдруг измениться. Он так хохотал, — я подумала, что он сошел с ума. Потом он развязал веревки и сказал: «Ты скоро поправишься, Кезая. Ты будешь еще лучше. Ты хорошая девушка, сегодня мы с тобой хорошо поработали». Я оделась, но не могла найти башмаков… Спотыкаясь, я вышла из дома для странников и пошла домой, и теперь все знают. Тайна раскрыта.
Она была права.
Тайна уже не была тайной.
* * *
Так я внезапно узнала о яростных страстях человеческих. Те несколько дней всегда будут возникать в моей памяти как самые ужасные. Конечно, с тех пор я познала больший ужас, большие страдания, но в те дни я была так потрясена, что детство мое разом кончилось. Мне казалось, что с того дня, как мы с отцом стояли на берегу реки и видели короля рядом с кардиналом, я медленно, но верно приближалась к этому моменту. Вокруг меня нагромождались смерть и разрушение, как сорная трава в заброшенном саду; тогда же я увидела убийство человека, и это впечатление осталось на всю жизнь. Я слышала, как звонили колокола по королеве Анне и сэру Томасу Мору, воспоминания об этом навевали грустные мысли, но это было совсем другое.
Все следующее утро мы ждали, что все будут говорить о тайне Кезаи. Мы знали, что скоро об этом узнают все. Мы с Кейт были так потрясены рассказом Кезаи, что ни с кем не могли говорить об этом. Мы и между собой-то если и говорили, то шепотом.
Интересно, знал ли Бруно? Мысль о том, что он мог знать, была невыносима. Я ощущала, что для него много значит то, что он — Святое Дитя.
Я должна была увидеть Бруно. Я была поражена силой моих чувств. Я не думала о том, что это опасно для меня. Я хотела сказать ему, что для меня не имеет значения, что он сын Кезаи и монаха. Фактически я ощущала некое облегчение, хотя и понимала, какое несчастье это принесет Аббатству. Но я должна его увидеть. Я вышла одна и побежала к потайной двери, отодвинула плющ и шагнула на землю Аббатства. Сердце мое так билось, что казалось, что я задохнусь. Я не смела остановиться, чтобы подумать, что же будет со мной, если меня поймают. Я пошла к тому месту, где мы раньше встречались с Бруно, и спряталась в кустах, где мы прятались с Кейт, нелепо надеясь, что он придет. Вот поэтому я и стала свидетельницей ужасной сцены.
Должно быть, я пробыла там с полчаса. Бруно пришел, но не один. С ним был монах Амброуз.
Я вспомнила, как, посадив меня на стену, Кезая подтрунивала над монахом.
При взгляде на Бруно я сразу поняла, что он знает все. Он смотрел как-то потерянно. Амброуз о чем-то говорил с ним. Должно быть, они пришли сюда, потому что это место было уединенным — из Аббатства редко кто заходил сюда.
— Как ты не можешь понять, — говорил Амброуз. Его хорошо было слышно. — Я хотел присматривать за тобой. Хотел принимать участие в твоем воспитании. Это греховно. Это порочно. Это богохульно… но я сделал это, потому что не мог разлучиться с тобой. — В его голосе звучала такая боль, что она ранила мое сердце. Мне были понятны его ужасные угрызения совести и страдания. Я представляла, как он терзается в тиши своей кельи. Грешник, закрывший себе путь в рай. Так же, должно быть, чувствовал себя Адам, когда съел запретный плод.
Меня глубоко тронул брат Амброуз. Может быть потому, что я помнила, что мой отец тоже хотел иметь семью. И из-за этого ушел из Аббатства. Амброуз тоже должен был так поступить. А вместо этого он попытался получить лучшее, что было в обоих мирах, — келью монаха и сына. Я очень хорошо понимала все и хотела, чтобы и Бруно тоже понял.
Но Бруно молчал.
— Я за свой грех уже отстрадал, — продолжал брат Амброуз. — Но я с большой радостью наблюдал за тобой. Разве ты не чувствовал, что я о тебе забочусь больше, чем другие? Неужели ты не чувствовал, что ты мой ребенок? Я ревновал тебя к Клементу за то, что ты любил его, Валериана за те часы, которые ты проводил с ним. Я хотел учить тебя греческому и латыни, хотел печь для тебя вкусные пироги в моей печи. Но я мог только учить тебя травам да их целебным и плохим свойствам. Мне жалко того времени, которое они проводили с тобой. Они по-своему любили тебя… но я был твоим отцом. Я бы хотел, чтобы ты хоть раз назвал меня так…
Но Бруно молчал.
Я представляла все это так ясно: беспокоящийся отец, его любовь к ребенку, его радость, которую он находил в сыне, несмотря на угрызения совести. Мне понятны были его восхищение и страдание, и я хотела крикнуть: «Бруно, поговори с ним ласково. Пусть он узнает, что ты рад назвать его отцом».
Но Бруно молчал как завороженный.
И вдруг все изменилось. Я услышала громкий голос:
— Так вот вы где. Отец и сын, а? — И, к моему ужасу, появился Ролф Уивер.
Я отпрянула в кусты. Я подумала о Кезаи, лежащей на кровати голой, привязанной веревками за лодыжки, и молилась, чтобы ветви спрятали меня. Я даже вообразить не могла, что будет со мной, если меня обнаружат. Этот человек, жестокое животное, способное совершать поступки, которых я даже не понимала, являл собой ужасное зрелище. Камзол расстегнут почти до пояса, так что видны черная волосатая грудь, красное лицо, темные волосы, низкий лоб. Настоящий зверь. Он был способен на любую жестокость. Я удивлялась, как могла Кезая, найти его привлекательным даже еще до того, как он так подло поступил с ней. Но Кейт говорила, что такие женщины, как Кезая, даже находят удовольствие в жестокости. Я вспомнила, что она говорила о его грубых любовных играх. Я видела, как брезгливо скривились губы у Кейт, когда Кезая рассказывала об этом. Кейт знала так много из того, чего не знала я. Я хотела, чтобы сейчас она находилась со мной. С ней мне было бы спокойнее. Я удивлялась собственной смелости — прийти сюда в одиночку. Но сейчас им было не до меня. У Ролфа Уивера появилась возможность помучить сразу двоих, и сейчас он был поглощен только ими.
— Ну, — крикнул он, — каково знать, что ты — сын этого блудливого монаха и деревенской шлюхи?
Я смотрела на лицо Бруно, белое, как мраморное лицо Мадонны, украшенной драгоценностями.
Он ничего не ответил. Амброуз шагнул к Ролфу Уиверу.
— Осторожнее, монах! — воскликнул Уивер. — Клянусь Богом, я велю содрать с тебя кожу, если ты подымешь на меня руку. Разве недостаточно, что ты лгал своему аббату, что ты осквернил его Аббатство, что ты совершил смертельный грех, а теперь ты еще угрожаешь человеку короля? — Уивер засмеялся. — Она смачная девица, можешь мне поверить. Быстро загорается и ни в чем не отказывает. Клянусь Богом, стоит на нее только взглянуть — и она уже готова тут же, не сходя с места, оказать все услуги. Это твоя мать, мой мальчик. Хотел бы я посмотреть, как они кувыркаются в траве! Вот так ты и был сделан. Не сомневаюсь, это было потрясением для святого монаха и его маленькой шлюшки, когда они обнаружили, что ты уже на пути в этот мир.