Они предавались любви в буфетной, пока профессор дремал в кабинете, и это разжигало их чувства. Ситуация напоминала сюжеты Боккаччо или «Гептамерона» Маргариты Наваррской. Они совершенно осмелели, и Генрих часто ласкал Сюзанну в присутствии мужа.
— Вижу, — сказал как-то профессор при одной из таких сцен, — что принцу доставляют удовольствие легкие любезности. Я рад, что моя жена молода и может вдохновить на них его высочество.
Иногда Генрих задумывался, действительно ли профессор пребывает в неведении или делает вид, будто не замечает интриги, происходящей у него под носом. И успокаивал совесть — поскольку питал симпатию к старику, — уверяя себя, что профессор ему благодарен. Молодая, страстная жена могла вытянуть из него все силы, и Генриху приятно было думать, что Пьер де Мартинюс рад передать молодому человеку свои обязанности.
Проходили месяцы, однако его восхищение Сюзанной не слабело. Она совершенно не походила на маленькую Флеретту и ветреных ла-рошельских женщин. Сюзанна была образованной, поэтому и сочла возможным выйти замуж за профессора.
Визиты Генриха в университет стали столь частыми, что вызвали любопытство. Неужели принц внезапно посерьезнел? Что-то не похоже. Смеется чаще, чем прежде, на службе напевает гасконские песни и отклоняет все приглашения. «Прошу прощения. Профессор Мартинюс ждет меня в университете».
Но вскоре окружающие вспомнили, что мадам де Мартин красива и сладострастна; когда же со временем она начала полнеть, поняли, почему Генрих, принц Беарнский, внезапно стал таким пылким покровителем университета.
Проповедник метал с кафедры громы и молнии. Генрих сначала зевал, потом догадался, что этот человек говорит о нем. И стал слушать со всем вниманием.
Тот расписывал, как легко ступить на путь, ведущий к адским вратам, и как мучительно будет пламя, навеки уготованное тем, кто нарушает нравственные заповеди.
Среди них есть человек, который при своей знатности обязан был служить примером простым людям. Им должен сиять его свет, дабы могли они отвергнуть свою порочность в стремлении походить на него. Увы, как ни трагично, он подает пример греховности и распущенности. Грехи людей, занимающих высокое положение, тяжелы вдвойне. И скрыть их невозможно. Блуд и распутство — указательные столбы на пути в ад. Пусть об этом помнят все, как простолюдины, так и принцы. Адские врата шире распахнутся перед теми, чей долг — вести за собой простых людей, адское пламя будет жечь их безжалостнее.
«Стало быть, о нас все известно! — подумал Генрих. — И они рассчитывают оторвать меня от Сюзанны болтовней об аде?»
Он сложил руки и дерзко уставился на проповедника; в Ла-Рошели стало известно, что в молитвенном доме его укоряли за связь с женой профессора.
Живот у Сюзанны рос, и лишь сам профессор считал, что она носит его ребенка.
Военные дела — ради которых Генрих и находился при войсках — вынудили его прекратить связь с Сюзанной.
Андело, брат Колиньи, его верный друг и соратник во всех конфликтах, как религиозных, так и военных, скончался. Адмирал был убит горем. В Париже Колиньи вынесли смертный приговор и повесили на Гревской площади его чучело. Тому, кто доставит его на королевский суд, было обещано пятьдесят тысяч золотых экю. Старика очень огорчало то, что награда эта назначена по желанию короля. Карл IX всегда выражал глубокое восхищение адмиралом, и Колиньи считал, что мог бы обратить молодого венценосца-католика в гугенота. То, что Карла убедили пойти против него, явилось для адмирала двойным ударом.
Никогда еще Колиньи не испытывал такого желания покончить с войной. Он был слишком стар для сражений; Жаклин д'Антремон, чьим кумиром он всегда являлся, стремилась выйти за него замуж. С какой радостью адмирал предался бы спокойной семейной жизни!
Но существовало дело; а он был гугенотом, неспособным изменить своей вере, однако с каждым днем он все больше жалел о необходимости продолжать гражданскую войну. Каждый солдат понимал, что этот путь ведет к катастрофе.
Бои начались снова, и Генриху пришлось проститься со своей беременной любовницей. Под Ла-Рошелью произошла схватка, окончившаяся победой гугенотов, что объяснялось скорее опрометчивостью Генриха де Гиза, юного вождя католиков, чем военным мастерством их противников; из-за этого легкого поражения католическая армия решила усилить боевые действия.
Под командованием герцога Анжуйского католики двигались к Монконтуру, и Колиньи пребывал в беспокойстве. Интуиция подсказывала ему, что там будет решающее сражение. Он думал о двух молодых людях, номинальных вождях, находящихся, в сущности, на его попечении; о двух Генрихах, Конде и Наваррском. Екатерине Медичи хотелось распространить на них свое влияние. Если вдруг они попадут в плен и будут доставлены к французскому двору, она найдет способ отвратить молодых людей от своего долга, как несколько лет назад произошло с их отцами.
В конце концов он решил услать обоих. И молодые люди по приказу адмирала, недоумевая, вернулись в Ла-Рошель накануне решающей битвы.
С их отъездом Колиньи почувствовал облегчение, теперь все зависело только от него. Он был стариком, но и тогда опыт важнее активности, да и в ней недостатка у него пока не ощущалось. Адмирал пытался избавиться от чувства бессмысленности происходящего, от сомнения, нежелательного перед битвой. Он давно уже подумывал, что стар для сражений, сожалел о необходимости продолжать гражданскую войну. По иронии судьбы большинство сражающихся под его знаменем были наемниками, как и у герцога Анжуйского, притом на стороне католиков воевали швейцарские кальвинисты, а на его, гугенотов, — немецкие католики. Можно ли было в подобных обстоятельствах считать, что они сражаются за веру? Они воевали, потому что кормились воинским ремеслом. Из идущих воевать во имя веры солдаты были лучшими воинами, чем наемники.
И все же Колиньи нигде еще не проявлял столько мастерства и доблести, как при Монконтуре. Раненный, теряя сознание от потери крови, он ободрял солдат; и не допустил страшного кровопролития.
Однако в том бою гугеноты потерпели поражение.
Франция устала от войны. Четкого разделения между противниками не было. Даже королевский совет находился под влиянием людей, склонявшихся к протестантизму. Одно дело было повесить чучело Колиньи на Гревской площади, другое — казнить одного их величайших и самых почитаемых людей Франции.
Екатерина Медичи осуждала войну. Она не любила открытых столкновений, предпочитая действовать исподтишка. Если считала, что кто-то мешает ее политике, то находила способ разделаться с этими людьми. И устраивать сражения было ни к чему. А юный король Карл IX искренне восхищался адмиралом.
— Давайте устроим встречу и обсудим условия мира, — предложила королева-мать, обладавшая высшей властью в стране, поскольку правила сыном, который правил Францией. — Гражданская война ослабляет страну. Надо покончить с ней. Пусть католики и гугеноты живут в мире и согласии.