Он упал на пол, его ноги и руки дергались, он кусал одежду и угрожал вцепиться зубами в любого, кто приблизится к нему.

— Остановите их! — кричал Карл. — Пусть колокола смолкнут. Остановите людей. Давайте положим конец кровопролитию.

К нему привели Мадлен.

— Карл, — зашептала она, — все хорошо. Все тихо. Карл… Карл… не переживай так сильно.

— Но, Мадлен, они придут за мной… Они сделают со мной то, что сделали с ними.

— Они не смогут коснуться тебя. Они мертвы, а ты — король.

— Они могут восстать из могил, Мадлен. Они приняли обличье черных птиц, чтобы мучить меня. Они сейчас на улицах, Мадлен. Послушай. Они кричат. Они вопят. Они бьют в колокола…

Она подвела его к окну и показала ему тихий спящий Париж.

— Я слышал их, — настаивал Карл. — Я слышал их.

— Это тебе приснилось, моя любовь.

— О Мадлен, я несу ответственность за все. Я сказал это на совете. Я… я все сделал.

— Нет, не ты, — сказала она. — Не ты, а они. Тебя заставили.

— Не знаю, Мадлен. Я помню… отдельные сцены. Помню звон колоколов… крики и кровь. Но я забыл, как это началось. Как все произошло? Я не знаю это.

— Ты ничего не знал, мой дорогой. Ты не делал этого. Все сделали другие.

— Она… — пробормотал Карл. — Она… мой злой гений, Мадлен. Это был мой злой гений.

Король заплакал и снова сказал, что он слышит шум на улице.

Он оставил Мадлен возле себя, у окна; Карл долго глядел на спящий город.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Память об этих ужасных днях и ночах продолжала висеть над Парижем. Некоторые участники резни испытывали такие угрызения совести, что покончили с собой; другие сошли с ума и носились по улицам; кому-то казалось, что их преследуют призраки умерших. Они находили утешение, говоря со злобой и ненавистью о женщине, которую считали вдохновительницей кровопролития — об итальянке. Она была виновна во всех несчастьях Франции. Все это знали. Она управляла безумным королем. Карл страдал сильнее всех, однако не было заметно ни единого признака того, что Катрин мучают сожаления о содеянном.

Это действительно было так. Она не собиралась менять старые привычки. Она научилась не оглядываться назад и не собиралась делать это сейчас. Массовое убийство было необходимым в момент его совершения, и не следовало сожалеть о нем теперь. Катрин располнела; она давно не казалась такой здоровой. Один посланник написал своему правительству, что Катрин выглядит как женщина, оправившаяся после тяжелой болезни. Этим недугом был ее страх перед Филиппом Испанским, а лекарством стала резня, начавшаяся в канун для Святого Варфоломея.

Она редко чувствовала себя в такой безопасности, как зимой 1572 года и весной следующего года. Наваррец и молодой Конде приняли католическую веру — Наваррец с цинизмом, Конде — со стыдом. Авторитет этих двух принцев в стране упал; большинство спасшихся гугенотов сохранили и укрепили свою решимость. Они переносили несчастья и крепли духом, подвергаясь гонениям. Такое всегда происходило с фанатиками. Они потеряли Колиньи, Телиньи и Ларошфуко. Монтгомери был предупрежден и успел убежать из Сент-Жермена. Наваррец сдался почти мгновенно и принял католическую веру. Но гугеноты и не ждали многого от Наваррца. Самым горьким ударом для них стало предательство Конде. Они держали оборону в своем бастионе, Ла Рошели, и собирались причинить неприятности властям; понеся серьезные потери, они заметно ослабли, стали почти беззащитными. Катрин считали женщиной, спланировавшей массовое убийство.

Она с цинизмом изменила свой внешний вид и смешалась с парижской толпой, чтобы послушать, что говорят о королеве-матери. Она знала, что именно нечистая совесть людей заставляет их осуждать ее. Они перечисляли преступления Катрин, часто обвиняли ее в убийствах, к которым она не имела отношения.

— Кто такая эта убийца, отравительница, итальянка, правящая Францией? — спросил ее один торговец, когда она остановилась у его лотка с платком на голове, в засаленном пальто, надетом поверх поношенного платья. — У нее нет королевской крови. Она — дочь купцов. С тех пор, как она вышла замуж за сына короля Франциска, на нашу страну начали обрушиваться несчастья.

— Неприлично делать королевой Франции выскочку-итальянку, — согласилась Катрин. — Эта итальянка правит Францией, месье. Не заблуждайтесь на сей счет.

— Она действительно правит Францией. Наш бедный безумный Карл без ее влияния был бы не так уж и плох… так говорят люди. Но он — не король. Правит страной она. Катрин де Медичи отравила кардинала Шатильона, господина де Анделота и королеву Наварры. Она повинна в смерти адмирала де Колиньи, — продолжил торговец. — Она ответственна за организацию кровавой резни. По слухам, она убила своего сына, Франциска Второго… он умер раньше срока. Господин д'Аленсон страдал от жара — говорят, это тоже ее работа. Помните герцога де Буйонна, отравленного в Седане? За это преступление повесили его врача, но мы знаем, кто на самом деле виновен в этой смерти. Месье де Лонгвилль, принц Пуатьен, месье Лигнероль… Список можно продолжать бесконечно. Прибавьте к нему тех, кто погиб в ночь Святого Варфоломея. Перечень злодейств слишком длинен, мадам, чтобы одна женщина могла ответить за них.

— Даже для итальянки, — признала Катрин.

— О, мадам, вы сказали правду. Надеюсь, что однажды в ее бокал капнут итальянского яда. Я хочу этого, мадам. Это желание всего Парижа.

Она ушла с улыбкой на лице. Лучше заслужить ненависть, чем довольствоваться безразличием. Ей хотелось громко смеяться. Королева-мать правила Францией. Она радовалась, что люди понимают это.

На улицах Парижа люди пели песню о чей. Они не боялись делать это даже под окнами Лувра.

У Иезавель и Катрин

Много общего:

Первая погубила Израиль,

Вторая губит Францию

Иезавель поклонялась идолам,

Чуждым Священному писанию;

Катрин поддерживает католицизм,

Не гнушаясь предательств и жестокости.

Одна обрекла на смерть

Пророков Святого Господа,

Другая заставила умереть

Тех, кто чтил Евангелие.

Ужасная кара постигла Иезавель:

Она досталась псам на обед.

Но такой падалью, как Катрин,

Побрезгуют даже собаки.

Слова не принесут ей вреда. Она сама пела эту песню. «Приятно знать, — сказала она фрейлинам, — что парижане не собираются отдавать меня на съедение собакам». При этом она громко рассмеялась «Мои друзья, эти люди и правда любят меня. Им нравится думать об мне. Вы заметили, что даже подлый старый развратник кардинал Лоррен смотрит на меня едва ли не с любовью? Раньше такого не бывало. Он уже не молод и боится смерти; он всегда был трусом. Он носит кольчугу под мантией церковника. Но кардинал смотрит на меня с любовью, потому что он говорит себе „Мне осталось прожить немного. Скоро я предстану перед Господом“. Кардинал, мои друзья, — весьма набожный человек; думая о той жизни, какую он вел, он трепещет. Затем он смотрит на меня и говорит себе „По сравнению с королевой-матерью я — невинное дитя“. Поэтому он проникается ко мне любовью. То же самое справедливо в отношении парижан. Скакала ли я по улицам города в те августовские дни и ночи со шпагой в руке? Нет. А они — да. Поэтому их успокаивают мысли о моих злодеяниях. Они могут сказать: „По сравнению с королевой Иезавелью мы совершенно безгрешны“.