Она попыталась встать.
– Тебе следует хорошенько отдохнуть, – сказал Александр, – тебе потребуются силы.
– Отец, – прошептала она и повернулась ко второму человеку, – и Чезаре…
– Мы пришли сообщить тебе, что все в порядке, – сказал Чезаре. Голос его звучал странно, как-то сдавленно, и она поняла, что он вне себя от ярости. Она вздрогнула и вновь повернулась к отцу: ведь голос Александра был нежным и теплым, как всегда.
– Принесите мне моего ребенка, – попросила она. – Отец, это мальчик. Ты его полюбишь.
– Да, – сказал Папа. – Через несколько лет он к нам присоединится.
Она улыбнулась:
– О, отец, я всегда знала, что могу на вас положиться.
Прекрасная белая рука опустилась на ее руку.
– Моя малышка, моя умница. Она взяла его руку и поцеловала.
– Сейчас тебе уже не о чем беспокоиться, – торопливо добавил Александр. – Все улажено. Скоро ты вернешься к нормальной жизни, и эта маленькая история будет забыта, хотя, не скрою, ходили и ходят всякие гадкие слухи.
– Отец, а Педро?..
– Не смей произносить этого имени, – хрипло выкрикнул Чезаре.
– Чезаре, дорогой мой брат, постарайся меня понять. Я люблю Педро. Он – отец моего ребенка и скоро станет моим мужем. Наш отец все устроит.
– Моя дорогая, – сказал Папа, – видишь ли, это невозможно.
Она вздрогнула.
– Дорогая моя доченька, пришло время тебе узнать всю правду.
– Но я люблю его, отец, и вы обещали… Александр встал и приложил к глазам платок. А Чезаре со злобной радостью произнес:
– Вчера из Тибра выловили тело Педро Кальдеса. Ты потеряла своего любовника, сестрица, потеряла навсегда.
Она рухнула на подушки, закрыла глаза. Папа с тревогой склонился над нею.
– Все произошло так внезапно, – сказал он. – Моя детка, моя милая детка, как бы я хотел облегчить твою боль!
Чезаре, глядя на отца, саркастически улыбнулся. Ему хотелось крикнуть:
– А по чьему приказу был убит камердинер?! Разве не по твоему и не по моему? И правильно. Она не смеет унижать наше имя, связываясь со слугами.
Но вслух он произнес:
– Кое-кто сопровождал его в последнем плавании… Твоя служанка Пантизилия. Ты больше никогда не увидишь ее смазливой мордашки.
Лукреция закрыла лицо руками, она хотела отгородиться от всего, никогда больше не видеть ни этой комнаты, ни этих людей. Они были ее защитниками, и они были ее тюремщиками. Она не имела права на свою собственную жизнь, она обязана была делать только то, что запланировано, решено ими. Она попыталась совершить самостоятельный шаг – и вот расплата.
Педро, ее Педро убит! Она пыталась представить его – его израненное тело, может быть, ему перерезали горло. Или нет. Скорее всего, его просто отравили.
Педро, красавец Педро… Что такого он сделал? Он просто любил ее, Лукрецию.
И маленькая Пантизилия. Больше никогда, никогда она ее не увидит. Нет, это невозможно! Даже у страдания есть предел!
– Уходите, уходите, оставьте меня… Принесите мне моего ребенка и уходите! – заикаясь, произнесла она.
В комнате воцарилось молчание. Ни Чезаре, ни Александр не сдвинулись с места.
Затем Александр заговорил, голос его по-прежнему был нежным, он лился и лился, словно теплое молоко.
– За ребенком присмотрят, Лукреция. Тебе не о чем беспокоиться.
– Я хочу моего сына! – кричала она. – Верните мне сына! Вы убили человека, которого я любила, вы убили моего единственного друга. Мне ничего от вас не надо, только верните мне ребенка! Я уеду, я буду жить одна, с моим сыном… Я не хочу, не могу больше оставаться в этом дворце!
Чезаре спросил:
– И это говорит Лукреция? Лукреция Борджа?
– Да! Это говорю я!
– Мы были не правы, – мирно произнес Александр. – Мы слишком рано тебе обо всем рассказали. Но, поверь мне, дорогая доченька, бывают времена, когда все должно решаться и говориться сразу, с одного удара. Тогда и раны затягиваются быстрее. Это было ошибкой с твоей стороны – со стороны моей дочери, дочери Борджа – вести себя подобным образом, связаться с прислугой. А то, что у тебя родился от него ребенок… Это вообще криминал! Но мы тебя любим, мы понимаем твои чувства. Мы прощаем тебя за них, как прощаем себе и собственные грехи. Мы слабы, и мы нежно тебя любим. Мы спасли тебя от бесчестья, нам так и следовало поступить. Ты – наше сокровище, мы любим тебя больше всех на свете. Я и твой брат постарались спасти тебя от последствий твоего греха и глупости. Тех, кто участвовал вместе с тобой в этом нелепом приключении, больше нет, значит, никто тебя не предаст. А что касается ребенка, то это прелестный мальчик и я уже его люблю. Но ты должна с ним попрощаться – правда, ненадолго. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы он поскорее вернулся к нам. Он – Борджа. Он кричал на меня, он брыкался как настоящий Борджа. Боже, благослови его, он в надежных руках, у него достойная приемная мать. Она станет ухаживать за ним, как за своими собственными детьми – даже лучше, потому что она не посмеет причинить вред маленькому Борджа. И, обещаю тебе, Лукреция, что через четыре года… нет, даже через три он к нам вернется, и мы усыновим этого резвого мальчишку, плод твоей страсти, и никто не посмеет ткнуть в него пальцем и сказать: «Вон ублюдок, которого Лукреция родила от камердинера».
Она молчала. Сон кончился, а смириться с реальностью она не могла. Пока не могла. Но знала, что неминуемо смирится. У нее нет иного выхода.
Чезаре взял ее руку и приложился к ней губами.
– Дорогая, мы устроим тебе замечательный брак. Она вздрогнула.
– Ну, еще слишком рано говорить о таких вещах, – упрекнул его Александр. – Потом, потом.
Она хранила молчание.
А они все сидели, никуда не уходили. Чезаре взял ее правую руку, Александр – левую, и они время от времени наклонялись и целовали ее холодные пальцы.
Все у нее отобрали, всего ее лишили… И все же она чувствовала, как успокаивают ее эти поцелуи.
Она начинала понимать неизбежность того, что произошло. И она начинала понимать, как нелепы были ее мечты.
Лукрецию наряжали, готовили к свадебной церемонии. Женщины, замирая от восхищения, обсуждали ее платье, расшитое золотом и жемчугами. На шее ее сверкали рубины, а на платье были вышиты гербы Арагонского дома и рода Борджа.
Со времени родов прошло несколько месяцев, и она обрела свое привычное внешнее спокойствие. И теперь, когда она стояла перед зеркалом, казалось, она не думала ни о чем, кроме как о предстоящей церемонии.