Таким образом оба эти могущественных господина вошли в узилище несчастного Дамьена с твердой решимостью получить показания, компрометирующие противоположные стороны.
Дамьен встретил их спокойно. Он тихо улыбался — хотя стражники уже разукрасили его физиономию ссадинами и синяками.
— Ответьте, — начал Машо, — было ли лезвие отравленным?
— Клянусь, что нет! — вскричал Дамьен.
— Так как же вы рассчитывали убить короля... таким маленьким перочинным ножиком?
— А я и не собирался убивать короля, я только хотел преподать ему урок.
— Какой урок?
— Чтобы он вырвал из своего сердца зло и гадких советчиков и начал править своим народом мудро.
— Кто вам приказал сделать это? — спросил д'Айен.
— Никто.
— Вы лжете.
— Я не лгу! Я сделал это по велению Господа и народа.
— Вы совершили это преступление из религиозных побуждений? — прицепился д'Айен. — Каковы же они?
— Народ голодает. Он умирает в горе и нищете.
— Вам заплатили, — вмешался Машо. — Кто вам заплатил?
— Я же говорю, я сам это сделал, ради славы Господа и счастья народа. Я не собирался убивать. Если б я хотел убить, я бы так и сделал.
— Вам приказали иезуиты? — продолжал Машо.
— Клянусь, нет.
— Тогда, может быть, янсениты, враги иезуитов? — предположил д'Айен.
— Никто из смертных мне не приказывал. Я сделал все по велению Господа.
— Почему вы говорите о нищете? Разве вы не служили в домах, где было достаточно еды?
— То, что добро лишь для одного, не есть добро ни для кого, — таков был ответ Дамьена. — У него есть сообщники, уверен в этом,— сказал д'Айен.
— И мы их найдем, — пробормотал Машо.
— Вы вольны сделать со мною все, что вам будет угодно, -вскричал Дамьен. — Вы можете меня пытать!.. Вы можете распять меня на кресте! И я умру с гимном радости на устах, ибо так умер Господь наш!
— Все это пустая бравада, — разозлился Машо. — Давайте посмотрим, как он держит свое слово.
И он приказал, чтобы узника раздели догола, привязали к кровати и принесли плетки и раскаленные щипцы.
Машо и д'Айен наблюдали; как раскаленные щипцы сжигали плоть узника, а он лишь кричал:
— Я один совершил это... Один!.. Ради вящей славы Божьей!
* * *
e/>
Луи приказал опустить полог постели — он хотел остаться в одиночестве.
Тринадцать лет прошло с тех пор, когда он вот так лежал, в ожидании смерти, в Метце; тринадцать лет с тех пор, как он поклялся своим духовникам, что, если выживет, будет вести жизнь, достойную. И верно, некоторое время после выздоровления он пребывал в раскаянии, но потом все вернулось на круги своя.
За эти тринадцать лет он изменился. В те дни он был предан мадам де Шатору, верен своей метрессе. С тех пор он потерял своим любовницам счет — он даже не представлял уже, сколько именно девушек прошло через Олений парк. Он презирал себя и свою жизнь, но с годами стал более циничным, и, как умный человек, понимающий, что может с легкостью себя обманывать, сознавал, что сколько бы он ни каялся, раскаяние его все равно не будет истинным.
Вот почему размышления его о будущем были такими горькими.
Он также понимал, что эти его страдания были скорее духовными, а не физическими, поскольку стало ясно, что лезвие не отравлено и что нападавший оказался обыкновенным фанатиком.
И все же он должен попытаться начать жить по-другому, он должен слушать священников, он должен регулярно посещать церковь... Придется на время отложить визиты в Олений парк, и за мадам де Помпадур он тоже посылать не станет. Конечно, фактически она уже перестала быть его любовницей, однако она остается его другом, и церкви это не нравится, что затруднит его покаяние.
Пришли врачи перевязать рану. Они выразили радость тем, что она так быстро затягивается.
— Благодарите небеса, сир, — сказали они, — рана оказалась неглубокой.
И Луи ответствовал им голосом, полным черной тоски:
— Ах, вы ошибаетесь, эта рана гораздо глубже. Она задела мое сердце.
Казалось, в эти дни дофин приобрел новый вес. Он постоянно был у одра короля, он выказывал огромное сожаление и сыновью привязанность, и те, кто об этом не знал, и догадаться не могли, какие напряженные отношения сложились в последнее время между королем и его наследником.
Опять-таки казалось, что дофин позабыл об этих сложностях. Он вел себя с таким достоинством, словно был временным королем Франции, однако всем своим видом давал понять, что положение это — временное и что реальным королем он станет только после смерти родителя.
Он испрашивал королевского совета по каждому вопросу, серьезно все выслушивал и был так скромен, что министры начали верить, будто дофин станет тем самым королем, который Франции и нужен.
Народ его обожал. Он слыл благочестивым, и народ простил ему его единственную любовницу, мадам Дадонвиль, которой он был по-прежнему верен. Ведь супруга дофина была вовсе не красавицей, хотя и ее уважали за благочестие, равное благочестию дофина, и скромность — ах, в один прекрасный день она станет очень хорошей королевой. И все-таки при всех его достоинствах не все жаждали видеть дофина на престоле. Вполне возможно, он неглуп и, совершенно очевидно, благочестив, однако многие боялись, что в качестве короля он будет слишком нетерпим и фанатичен; вместе с ним на престол взойдут иезуиты, и они-то и будут править страной. Роль парламента сойдет тогда на нет, а Гревская площадь будет залита кровью казненных.
Страна, в которой разрешается говорить философам, куда более здоровое место, чем та, где правят фанатизм и нетерпимость. И поэтому легкомысленный, жаждущий удовольствий король, возможно, представляет собою меньшую угрозу, чем мрачный и суровый фанатик.
И дофин продемонстрировал, чего от него можно было бы ожидать, когда, опасаясь, что Дамьен все-таки действовал по указке иезуитов, приказал не устраивать открытого процесса; более того, процесс будет вести не парламент, а тайная комиссия.
Такое решение, направленное на защиту иезуитов, на самом деле сработало против них: народ, убежденный, что дофин и так уже слишком поддерживает иезуитов, увидел в этом решении стремление скрыть, что Дамьен являлся их орудием. Следовательно, за его спиной действительно стояли иезуиты, и они действительно составили против короля заговор.
Прежде, когда король проезжал через Париж, они хранили угрюмое молчание, они не кричали: «Да здравствует король!». Зато теперь прежнее теплое отношение вернулось — ведь он выздоравливал после покушения. Оголодавший народ, и так готовый к бунту, искал лишь козла отпущения, на которого он мог бы вылить все свое негодование и таким образом хоть ненадолго скрасить свое убогое существование. И тут и там по столице начали разноситься возгласы: «Долой иезуитов!»