Именно последнее решение и было принято. Французский подполковник присоединился к нему, и все подготовились к вылазке — от успеха или неуспеха ее должно было зависеть спасение или гибель города.
Согласно этому решению в тот же день страстной пятницы в девять утра, под дробь барабана, с зажженным фитилем, республиканцы вышли из ворот города. Роялисты, со своей стороны, открыв неприятелю только узкий фронт и спрятав три четверти своих сил, дали им выполнить ложный маневр, так что республиканцы подумали, будто они окружили врага.
Но едва с обеих сторон начался артиллерийский огонь, как спрятавшиеся волонтёры, заранее составившие по советам Панзанеры план сражения, поднялись справа и слева, оставив в центре, чтобы сопротивляться республиканцам, две линейные роты и артиллерию; потом, пользуясь благоприятным рельефом местности, оба крыла двинулись беглым шагом, ударили во фланг противника, стреляя направо и налево, и это благодаря меткости стрелков имело сокрушительное действие.
Патриоты сразу же увидели, что попали в ловушку, но так как у них оставалось только два пути — погибнуть на месте и тем самым отдать город врагу или быстро отступить и уже под защитой городских стен постараться как-то возместить понесенный урон, они избрали второй. Был отдан приказ отходить. Теснимые со всех сторон, патриоты бежали в страшном беспорядке, бросив в спешке свою артиллерию; враг следовал за ними по пятам; Панзанера и десяток его людей достигли ворот города одновременно с бегущими и, непрестанно стреляя, помешали им поднять за собой мост; так как республиканцы не смогли закрыть ворота и санфедисты захватили их, патриотам пришлось покинуть город и укрыться в цитадели.
Распахнутые ворота остались без всякой защиты; наступавшие бросились туда, стреляя во все, что им встречалось, — в мужчин, женщин, детей, даже в животных, сея повсюду смятение; затем атака приняла более организованный характер, отряды объединились и двинулись на цитадель.
Нападающие стали захватывать дома, расположенные близ крепости; кротонцы встретили их огнем из всех окон.
Но, в то время как между регулярными частями и защитниками крепости шла перестрелка, две танейные роты вошли в город, установили там батарею и в свою очередь открыли огонь.
Случаю было угодно, чтобы снаряд срезал древко республиканского знамени и сбил трехцветный неаполитанский флаг, поднятый над крепостью. При виде этого солдаты старого королевского гарнизона, которых объединили с патриотами против их воли, решили, что это знамение свыше, повелевающее им снова стать в ряды роялистов; они тотчас обратили оружие против республиканцев и французов, спустили мост и распахнули ворота.
Две линейные роты немедленно вошли в цитадель, и французы — их осталось всего семнадцать — были заключены вместе с патриотами в темницу той же крепости, где они надеялись обрести убежище.
Парламентёр Дардано, осужденный на смерть, но еще невредимый, был освобожден.
С этой минуты Кротоне был предоставлен всем ужасам, который переживает город, взятый приступом, — иными словами, убийствам, грабежу, насилию и пожарам.
Кардинал приехал к тому времени, когда, упившись кровью, золотом, вином, похотью, его армия предоставила несчастному изнемогающему городу нечто вроде перемирия, вызванного усталостью.
В то время как лошадь кардинала Руффо со своим прославленным седоком вступила в город Кротоне и, по брюхо в крови, оглушенная шумом, подымалась на дыбы при виде рушащихся в пламени домов, король охотился, ловил рыбу и играл в реверси.
Нам неизвестно, какие выгоды принесло добровольное изгнание короля его карману и его игре; но мы знаем, что никогда сам святой Губерт, покровитель охотников, не был окружен утехами, подобными тем, среди которых Фердинанд забывал о потере своего королевства.
Честь, оказываемая королем президенту Кардилло, охотясь в его поместье Илличе, не давала спать многим его подданным, в том числе настоятельнице монастыря урсулинок в Кальтаниссетте.
Ее обители, расположенной на полпути между Палермо и Джирдженти, принадлежали огромные леса и равнины. Эти угодья, и без того полные дичи, благодаря заботам превосходной аббатисы населялись еще обильнее — ланями, оленями и дикими кабанами; и когда охота стала поистине достойной короля, аббатиса собственной персоной, вместе с четырьмя самыми хорошенькими монахинями отправилась в Палермо, испросила аудиенции у монарха и умоляла его королевское величество разрешить бедным затворницам, душами которых она руководила, насладиться зрелищем охоты. Охота, предлагаемая ею, рисовалась в чертах столь исключительных и заманчивых, что король никак не мог ей отказать: было решено, что на следующий день он отправится в путь вместе с аббатисой и четырьмя ее адъютантшами, проведет целый день в молитвах, готовясь к убийству ланей, оленей и косуль, подобно тому как Карл IX молитвами подготовился к убийству гугенотов и после этой подготовки перешел от созерцательного образа жизни к деятельному.
Итак, король пустился в дорогу. Курьер, посланный заранее, объявил оставшимся в святой общине, что просьба аббатисы принята благосклонно и его величество прибудет первым, а вскоре за ним последует весь двор.
Фердинанд предвкушал большое удовольствие как от самой предстоящей охоты, так и от того, что она будет происходить в столь необычных условиях. Но в ту минуту, когда он собирался подняться в карету, ему передали от имени королевы номер «Партенопейского монитора», где сообщалось о разоблачении заговора Беккеров и об аресте двух его главарей — отца и сына. Мы помним, что король питал к молодому Андреа дружеское расположение; когда же он прочел, что заговор, призванный избавить его от французов и якобинцев, не впутывая в это дело его королевскую особу, раскрыт, и одновременно узнал, что схвачены те двое, кто среди всеобщего равнодушия, насчет которого он отнюдь не обольщался, представили ему столь безусловное доказательство своей преданности, гнев его вспыхнул с удвоенной силой.
Одно утешение: успехи кардинала и Трубриджа оставляли ему надежду отомстить. Он отметил в своей записной книжке имя Луизы Молина Сан Феличе и поклялся себе, что, если он когда-нибудь снова взойдет на трон, «мать Отечества» дорого заплатит за этот титул, которым украсил ее «Партенопейский монитор».
К счастью, чувства Фердинанда, и особенно чувства тягостные, не отличались постоянством. Он вздохнул один раз о Симоне Беккере, другой — об Андреа, дал себе повторное обещание казнить Луизу Сан Феличе и тут же всецело предался прямо противоположным чувствам, что должны были вызвать в его душе четыре хорошенькие юные монахини и аббатиса, простирающая свое уважение к монаршему достоинству так далеко, что малейшие желания короля были для нее приказами, столь же священными, как если бы они исходили от самого Господа Бога и передавались ей через посредство ангелов.
Страсть короля к охоте была общеизвестна. Поэтому все в Палермо очень удивились, когда ночью прибыл курьер, известивший, что его королевское величество, несколько утомившись в дороге и нуждаясь в отдыхе, поручил передать, что охота не то чтобы отменяется, но выезд других охотников задерживается на двое суток. Этот контрприказ мог вызвать в Палермо тревогу, и гонцу было поручено передать, что врач святой общины, не имея оснований беспокоиться о здоровье короля, прописывает ему только ароматические ванны.