— Почему живьем? — отозвалось сразу двадцать голосов.

— Потому что это француз, потому что это адъютант генерала Шампионне, потому, наконец, что это он полоснул меня саблей по лицу!

И Беккайо указал на страшную свою отметину.

— Ладно! А что ты хочешь с ним сделать?

— Хочу отомстить! — заорал Беккайо. — Хочу сжечь его на медленном огне, хочу изрубить его как котлету! Хочу его зажарить! Хочу его повесить!

Но пока он выплевывал в лицо Сальвато все эти угрозы, тот, не удостаивая разбойника ответом, сверхчеловеческим усилием отбросил висевших на нем пять-шесть оборванцев, распрямил плечи, завертел саблей и обрушил на живодера удар с плеча, достойный Роланда. Сальвато расколол бы Беккайо голову, как орех, если бы тот не успел подставить под саблю ствол своего ружья с насаженной на штык головой несчастного мясника.

Если Сальвато и обладал Роландовой мощью, то сабля его, к сожалению, не отличалась закалкой Дюрандаля: наткнувшись на ружейный ствол, она разлетелась на куски, как стеклянная. Но при этом она отхватила три пальца на руке Беккайо, державшей ружье.

Тот завопил от боли, а еще больше от злобы.

— Ничего, — прохрипел он, — это левая рука; мне довольно и одной правой, чтобы тебя повесить!

Сальвато связали веревками, найденными у мясника, и затащили в один из домов, в подвале которого только что нашли веревки. Его обитатели были выброшены толпою в окна вместе с мебелью.

Часы на башне Викариа пробили четыре.

CXLVII. ДЕНЬ 13 ИЮНЯ (Окончание)

В этот самый час священник Антонио Тоскано сдержал слово, данное им молодому генералу.

Поскольку в тот знаменательный для истории Неаполя день каждая минута несла с собою самоотверженность, героизм или жестокость, я вынужден покинуть Сальвато в критическую минуту и рассказать, что происходило на поле битвы.

После ранения генерала Вирца командование перешло к его помощнику Гримальди. То был испытанный храбрец, человек геркулесовой силы. Санфедисты, отброшенные за мост неудержимым натиском горцев, перед которым немыслимо было устоять, несколько раз схватывались с республиканцами врукопашную. И тогда можно было видеть великана Гримальди, который сделал себе палицу из подобранного на земле ружья и мерно молотил ею, словно цепом, каждым ударом укладывая по человеку.

Вдруг появился тот полуслепой старик, который требовал дать ему ружье, обещая так близко подойти к неприятелю, что невозможно будет его не разглядеть, — вдруг, повторяем, появился Луиджи Серио, поддерживаемый двумя своими племянниками, хотя вернее было бы сказать, что он сам тащил их за собою к берегу Себето. Там они оставили старика одного. Он оказался всего шагах в двадцати от санфедистов. В течение получаса можно было видеть, как он заряжает, а затем разряжает свое ружье с хладнокровием и методичностью бывалого солдата или, вернее, со стоическим отчаянием гражданина, не желающего пережить свободу своей страны. Наконец он упал, и тело его затерялось, вернее, было забыто среди множества трупов, громоздившихся по отлогим берегам реки.

Кардинал понял, что ему не удастся пробиться на мост до тех пор, пока двойной орудийный огонь — с форта Вильена и с кораблей флотилии Караччоло — косит его людей с флангов.

Надо было сначала овладеть фортом, а потом расстрелять из пушек форта флотилию.

Мы уже говорили, что форт защищали сотни полторы-две калабрийцев под началом священника Антонио Тоскано.

Кардинал передал всех калабрийцев, сражавшихся на его стороне, в распоряжение полковника Рапини, который и сам был уроженцем Калабрии, и приказал ему взять форт любой ценой.

Он нарочно послал одних калабрийцев против других, потому что знал: между земляками завяжется борьба не на жизнь, а на смерть, ибо нет ничего страшнее и ожесточеннее, чем братоубийственные войны.

В единоборстве между чужаками случается, что противники остаются в живых, но Этеокл и Полиник погибли оба.

Увидев над воротами трехцветное знамя и прочитав по низу его надпись: «Отомстить, победить или умереть!» — калабрийцы, обезумев от ярости, ринулись на маленький форт с топорами и лестницами в руках.

Нескольким удалось пробиться к воротам, на которые обрушились удары топоров; другие добрались до подножия стен и попытались установить лестницы; но форт Вильена, будто ковчег Завета, казалось, поражал смертью всякого, кто осмеливался прикоснуться к нему.

Трижды шли осаждающие на приступ и трижды откатывались, оставляя под стенами груды трупов.

Полковник Рапини, раненный двумя пулями, запросил помощи.

Кардинал послал ему сотню русских солдат и две артиллерийские батареи. Установили пушки, и через два часа в стене форта образовалась широкая брешь.

Тогда к коменданту форта отправили парламентёра с предложением сдаться при условии, что гарнизону будет сохранена жизнь.

— Прочитай, что написано на воротах форта, — отвечал старый священник, — «Отомстить, победить или умереть!» Если мы не можем победить, мы отомстим за себя и умрем.

Получив такой ответ, русские и калабрийцы снова ринулись на приступ.

Прихоть императора, каприз безумца Павла I послали людей, родившихся на берегах Невы, Волги и Дона, на побережье Средиземного моря, умирать за венценосцев, которых они не знали даже по имени!

Атака была дважды отбита, и путь к бреши усеяли мертвые тела.

На третий раз атаку возглавили калабрийцы. Разрядив в защитников крепости свои ружья, они побросали их по пути и с ножами в руках кинулись через брешь во двор форта. За ними последовали русские, коля штыками направо и налево.

Завязалась молчаливая смертельная битва, битва врукопашную, когда гибель возникает из тесных, словно братских объятий.

Тем временем в пробитую брешь вливались все новые потоки наступающих, осажденные же падали один за другим, и замены павшим не было. Из двухсот их осталось едва шестьдесят человек, которых окружали более чем четыре сотни врагов. Смерти они не страшились, но были в отчаянии, сознавая, что умирают не отомстив.

И тут поднялся старый священник, весь израненный, и отчетливо, так, что было слышно всем, произнес:

— Тверды ли вы, братья, в своем решении?

— Да! Да! Да! — откликнулся дружный хор голосов.

В тот же миг Антонио Тоскано скользнул в подземелье, где хранился порох, приблизил к одной из бочек дуло пистолета, припрятанного на крайний случай, и выстрелил.

Раздался ужасный взрыв, и победители вместе с побежденными, осаждающие вместе с осажденными, взлетели на воздух.

Неаполь содрогнулся как от землетрясения; облако пыли затмило солнце, и, словно у подножия Везувия разверзся новый кратер, на землю по громадной окружности посыпались камни, балки и человеческие останки.