Микеле пришел в восторг, услышав из уст генерала свою родную речь да еще узнав, что такой человек, как Шампионне, удостаивает его столь высокой похвалы.
— Мой генерал, — ответил он, — я горд и счастлив тем, что вы мною довольны. Но этого еще недостаточно!
— Как это недостаточно?
— А так. Надо еще, чтобы я сам был собой доволен.
— Черт возьми, бедняга, уж слишком многого ты хочешь! Нравственное самоудовлетворение — это небесное благо, дарованное нам на земле! Какой человек, строго вопросив свою совесть, останется доволен собой?
— Я, мой генерал, если вы пожелаете взять на себя труд развеять мои сомнения и наставить меня.
— Дружище, — сказал Шампионне, смеясь, — по-моему, ты ошибся дверью. Ты подумал, что пришел к монсиньору Капече Дзурло, архиепископу Неаполитанскому, а ведь ты пришел к Жану Этьенну Шампионне, главнокомандующему французской армией.
— Ах нет, мой генерал, — отвечал Микеле. — Я хорошо знаю, к кому пришел: к самому честному, самому храброму и благородному солдату армии, которой он командует.
— Ну-ну! Вот это уже лесть. Может быть, ты хочешь попросить меня о какой-нибудь милости?
— Вовсе нет. Напротив. Это я хочу оказать вам услугу.
— Оказать услугу мне?
— Да, и большую.
— Мне?
— Вам, французской армии, всей стране… Только мне нужно знать, могу ли я оказать эту услугу и остаться честным человеком и, если я это сделаю, подадите ли вы мне снова свою руку, как минуту назад?
— Мне кажется, что в таком деле ты должен положиться на наставника получше, чем я, — на свою совесть.
— А вот как раз моя совесть и не знает, чью сторону ей держать!
— Ты знаешь пословицу, — сказал генерал, который уже забыл о своих архитекторах и забавлялся разговором с лаццароне, — «Если сомневаешься — воздержись».
— А что, если я воздержусь и от этого случится большая беда?
— И потому-то, как ты только что сказал, ты сомневаешься?
— Да, мой генерал, сомневаюсь, — ответил Микеле, — и боюсь воздержаться. Видите ли, к несчастью, в нашей стране, по милости наших монархов, у людей нет больше ни нравственных чувств, ни гражданской совести. Вы никогда не услышите, чтобы говорили: «Господин такой-то — честный человек», или «Господин такой-то — мерзавец»; вам просто скажут: «Господин такой-то богат» или «Господин такой-то беден». Если он богат, это значит, что он честен, а если беден — то негодяй. Предположим, вам необходимо убить кого-то; вы идете к священнику и спрашиваете его: «Отец мой, преступление ли отнять жизнь у своего ближнего?» — а священник вам отвечает: «Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если твой ближний — якобинец, убей его со спокойной совестью; если он роялист — берегись убийства! Убить якобинца так же почетно в глазах религии, как преступно убить роялиста в глазах Господа Бога». «Шпионьте, доносите, — говорила нам королева. — Я осыплю шпионов такими милостями, я вознагражу доносчиков такими щедротами, что первые люди в королевстве станут доносчиками и шпионами». Так как же вы хотите, мой генерал, чтобы мы что-нибудь тут понимали, если все вокруг в один голос твердят: «Каждый богач — честный человек, каждых бедняк — мерзавец»; если религия учит, что убивать якобинцев хорошо, а роялистов — плохо; наконец, если сами короли утверждают, что шпионаж — это заслуга, а донос — добродетель. Вот нам и остается только одно: обратиться к чужеземцу и сказать ему: «Вы воспитаны в правилах иных, чем наши; как вы считаете, что должен сделать честный человек в таких обстоятельствах?»
— А каковы эти обстоятельства?
— Серьезные, мой генерал. Представьте себе, что, сам того не желая, я услышал рассказ со всеми подробностями об одном заговоре, который предполагает уничтожить в Неаполе тридцать тысяч человек — кто бы они ни были, патриоты или роялисты, — скажите, что должен я сделать?
— Помешать совершиться этому замыслу, тут нет никакого сомнения, и, обезвредив заговорщиков, спасти жизнь тридцати тысячам человек.
— Даже если этот заговор угрожал бы нашим врагам?
— Особенно, если бы он угрожал нашим врагам.
— Если вы думаете так, мой генерал, то как же вы ведете войну?
— Я веду войну, сражаясь при свете дня, а не убивая ночью. Сражаться — это почетно; убивать — низко.
— Но я могу разрушить заговор, только если я его разоблачу.
— Так разоблачи.
— Но тогда я становлюсь…
— Кем?
— Доносчиком.
— Доносчик тот, кто раскрывает доверенную ему тайну и, надеясь на награду, предает своих соучастников. Ты же не из их числа?
— Нет, мой генерал.
— И разоблачаешь ты не в надежде на выгоду?
— Нет, мой генерал.
— Тогда ты не доносчик, а честный человек, который, не желая, чтобы свершилось зло, подсекает это зло в корне.
— Но если, вместо того чтобы угрожать роялистам, этот заговор угрожает вам, именно вам, мой генерал, угрожает французским солдатам, патриотам, — как тогда должен я поступить?
— Я указал тебе твой долг в отношении врагов. Он останется тем же в отношении наших друзей. Спасая врагов, ты окажешь важную услугу человечеству, спасая друзей, окажешь важную услугу родине.
— И вы будете по-прежнему подавать мне руку?
— Вот тебе моя рука.
— Хорошо, тогда слушайте, генерал. Сейчас я расскажу вам то, что известно мне. Все остальное оставлю досказать другому лицу.
— Я слушаю тебя.
— В ночь с пятницы на субботу должен вспыхнуть мятеж. Десять тысяч дезертиров Макка и Назелли, соединившись с двадцатью тысячами лаццарони, должны перерезать французов и всех патриотов; двери домов, жители которых обречены на смерть, будут помечены крестом, и в полночь начнется резня.
— Ты в этом уверен?
— Как в том, что живу на белом свете.
— Но ведь они рискуют вместе с якобинцами убить и роялистов?
— Нет; роялистам надо только показать охранную карточку и сделать условный знак — и они будут спасены.
— Знаешь ли ты этот знак? Известно тебе, что это за охранная карточка?
— На карточке изображена королевская лилия, а знак состоит в том, что надо укусить первую фалангу своего большого пальца.
— А как можно помешать этому заговору?
— Арестовав его руководителей.
— Ты их знаешь?
— Да.
— Кто же они?
— Ах, вот тут-то…
— Что ты хочешь сказать этим «вот тут-то»? Тебя что-то смущает?