— Ха, Джозеф, ты слишком упрям. Но я вижу, смелости тебе не занимать. Знаешь, приятель, иногда я даже жалею, что уродился таким кровожадным и свирепым.
Всякому ведь охота быть честным и добрым вроде тебя.
Что ж, на досуге я подумаю, как поступить с тобой. Но, лопни мои глаза, приятель, ты наверняка не прочь повидаться с дочерью.
На глаза доверчивого узника навернулись слезы признательности.
— Прошу тебя, дай взглянуть на нее хоть краешком глаза! Она для меня дороже всего на свете!
Габул снял связку ключей с вбитого в стену крюка:
— Тысяча чертей! Не такой уж я злодей. А к старости, похоже, стану совсем слюнтяем. Иди за мной.
Колокольный мастер и его мучитель вошли в пиршественный зал. Звеня цепями, Джозеф обеспокоенно огляделся вокруг:
— Где же моя дочь?
Габул коснулся колокола острием меча:
— Не так быстро, приятель. Не желаешь построить башню, скажи хотя бы, что значат все эти фигурки и слова, вырезанные на моем колоколе.
Джозеф, волоча за собой цепь, обошел вокруг колокола. Тревожные мысли о дочери роем теснились у него в голове. Наконец он заговорил, медленно и неохотно:
Буду бить на свадьбах я, души съединяя,
Буду днем и ночью бить, время отбивая,
Буду по утрам будить и сестру и брата,
Буду о беде гудеть голосом набата.
В час последний голос мой будет литься следом
Над ушедшим в Темный Лес молодым и дедом.
Много-много долгих лет, праздников и буден,
Чистый, ясный и густой звон мой звучен будет.
Мир несу я и добро и норе и дому,
Но запомни: голос мой — смерть и горе злому.
Габул бросил на Джозефа злобный взгляд:
— Вздор! Я велю соскоблить эту ерунду, всего и делов!
А эти рисунки, что они значат, отвечай, колокольный мастер!
Джозеф пожал плечами:
— Тайна их открыта лишь Владыке барсуку, повелителю крепости Саламандастрон. Это он дал мне пергамент с изображениями. Барсукам, правящим огненной горой, известно много из того, что для всех других навсегда останется тайной. Но где моя дочь, ты обещал отвести меня к ней.
Габул подвел Литейщика к распахнутому окну:
— Море велико, приятель, очень велико. Жаль, я не могу тебе показать то место, где лежит твое чадо. Отправляйся-ка сам на поиски.
И в то же мгновение Габул изо всей силы толкнул узника.
На закате дня юная мышка брела по пустынному берегу, отбрасывая на песок длинную тень. Голод, жажда, укусы бесчисленных мошек разбудили ее и вынудили покинуть укрытие. На плече мышка по-прежнему несла толстую узловатую веревку. Длинная цепочка следов тянулась за ней на гладком песке — в этом пустынном месте, где обитали только хищные птицы, она была наедине с небом и морем. Мышка попыталась утолить голод водорослями, выброшенными на берег приливом, но они так пропитались солью, что обожгли рот, и она с отвращением выплюнула их. Мышку шатало от слабости. Она остановилась и огляделась вокруг, приставив лапу к глазам.
Должна же где-нибудь быть пресная вода. Мышка направилась прочь от моря, на юг, где виднелись песчаные дюны.
Идти по горячему песку было трудно, мышка то и дело падала, но упрямо поднималась и вновь брела вперед. Скатившись кубарем с песчаного холма, она протирала запорошенные песком глаза и вновь принималась карабкаться по склону. Одолев дюну, она наконец увидела живое существо. На сей раз это была не чайка, а маленькая ящерица — прикрыв глаза, она нежилась на солнце. Заметив мышку, ящерица юркнула в сторону, настороженно поглядывая на незнакомку из-под опущенных век.
Мышка хотела заговорить с ней, но из пересохшего рта вырвался лишь невнятный хрип. Качнув головой, ящерица неприветливо сказала:
— Ты не лягуха. Зачем квакаешь? Что надо?
Мышка с трудом выдохнула одно-единственное слово:
— Воды.
— Вода далеко. Ты не ящерица, тебе конец. До воды не дойти. Скоро тебя съедят. — И ящерица глазами указала наверх.
Подняв голову, мышка увидела, что чайки кружат над ней, спускаясь все ниже и ниже: жадные до падали, птицы чувствовали, что живое существо, заброшенное в их владения, с каждой минутой слабеет и скоро не сможет постоять за себя. Мышка сжала свою узловатую веревку, рассекла ею воздух и грозно выкрикнула:
— Видно, вам понравилось угощение. Сейчас добавим.
Когда она опустила голову, ящерица уже исчезла.
Мышка не раздумывая начала спускаться на другую сторону дюны, то и дело спотыкаясь и падая. Скатившись к подножию, она оказалась в тени. Перед ней открылась песчаная равнина, кое-где покрытая низкорослым кустарником и чахлой травой. Она решила немного передохнуть в благодатной прохладе и откинулась на спину, зарывшись лапами в песок. И вдруг вскочила как ужаленная. Сухой горячий песок на глубине оказался влажным и твердым.
Сейчас она находится на той стороне холма, что удалена от моря, а это значит… Надежда блеснула в ее мозгу — вода!
Голова кружилась, силы с каждой минутой убывали, и все же мышка всеми четырьмя лапами принялась рыть песок. Вскоре усилия ее были вознаграждены — песок потемнел и стал более влажным. Ямка все углублялась, лапы скребли по мокрому песку, и этот обнадеживающий звук ласкал уши. Мышка рыла и рыла, отчаяние придавало ей энергии. Наконец, обмирая от счастья, она почувствовала, что одна лапа намокла. Опустившись на песок, мышка торопливо сунула лапу в рот, высасывая капли влаги; тем временем вода, просочившись из глубины, образовала на дне ямки маленькую мутную лужицу. Тогда мышка распростерлась на земле, опустила в ямку голову и принялась жадно пить, не обращая внимания на песок и грязь. Живительная влага смочила пересохшее горло, и мышка почувствовала себя обновленной и полной сил.
Постанывая от удовольствия, она подняла голову и встретилась взглядом с хищным круглым глазом чайки, которая потихоньку подкралась к ней.
Не медля ни секунды, мышка огрела птицу своей тяжелой узловатой веревкой. Чайка повалилась вверх тормашками. Прежде чем она с глухим криком взмыла в воздух, ей еще трижды досталось твердым как камень узлом. Юная мышка чувствовала, как кровь кипит у нее в жилах. Она вскинула голову к небу:
— Эй, вы! Так будет со всеми. Попробуйте только, суньтесь ко мне. Не сносить вам головы!
Вечер незаметно сменился ночью; мышка по-прежнему сидела у подножия холма. Она смочила в только что вырытом колодце краешек своего грубого холщового платья и принялась промывать рану на голове, вслух разговаривая с собой, поскольку поговорить было не с кем, а звук собственного голоса вселял в нее бодрость:
— Да, попала я в переделку. Память отшибло начисто, даже как звать меня не помню. Куда меня забросило, не имею ни малейшего представления. Но без имени не обойдешься. Назову-ка я себя, пожалуй, Бурей — ведь меня выбросило на берег бурей. Да, Буря, неплохое имя, вполне подходящее. — Она схватила лежавшую рядом узловатую веревку и со свистом раскрутила ее над головой: — А ты, мое верное оружие, будешь называться Чайкобоем. Ну вот, хотя бы имена у нас обоих теперь есть. И не только имена—у меня есть вода и еще тень от этого песчаного холма.