То было первое непосредственное обращение неаполитанского короля к народу; впервые он говорил о своей любви к нему и об отцовских чувствах, впервые призывал его к стойкости и поручал ему свою жену и детей. Со времени битвы при Веллетри в 1744 году, когда испанцы одержали победу над немцами и тем упрочили трон Карла III, неаполитанцы слышали гром пушечных выстрелов лишь в большие праздники, что не помешало им, впрочем, в своей национальной гордыне воображать себя лучшими солдатами в мире.
Что же касается самого Фердинанда, то ему еще никогда не приходилось проявить свою храбрость и военные таланты, поэтому нельзя было заранее обвинить его в слабости или отсутствии способностей. Только он сам знал себе цену и, как мы видели, высказался на этот счет в присутствии генерала Макка с обычным своим цинизмом.
Поэтому можно считать значительным общественным успехом, что, приняв важное решение начать войну и помериться силами со столь опасным противником, каким были французы, он обратился к своему народу, пытаясь — хорошо ли, плохо ли — оправдаться перед подданными, посылая их под вражеские пули.
Правда, не считая помощи Австрии, в которой он после получения письма нисколько не сомневался, он рассчитывал еще и на дивизию, которую предоставит ему Пьемонт. На этот счет князь Бельмонте отправил кавалеру Приокка, министру сардинского короля, частную депешу. Если бы этой депеши не было у нас перед глазами и, следовательно, у нас не было бы уверенности, что она подлинна, мы не решились бы привести ее здесь, настолько поруганы в ней все Божьи и человеческие законы.
Вот она:
«Господин кавалер,
нам известно, что в Совете Его Величества короля Сардинии несколько осторожных, чтобы не сказать робких, министров трепещут при мысли о клятвопреступлении и убийствах, словно недавний договор о союзе Франции и Сардинии относится к политическим явлениям, которые надлежит уважать. Не было ли это соглашение насильно навязано победителем? Не было ли оно принято по необходимости? Такие договоры не что иное, как свидетельство несправедливости сильнейшего по отношению к угнетенному, и последний, как только появляется возможность, ниспосланная ему судьбою, нарушает их, чтобы вернуть себе независимость.
Если бы Ваш король оказался пленником в собственной столице, в окружении вражеских штыков, неужели Вы назвали бы клятвопреступлением отказ от выполнения обещаний, вырванных силою и противных совести ? Неужели Вы назовете убийством уничтожение Ваших тиранов ? Значит, угнетенные никогда, по слабости своей, не смогут питать надежду на законную помощь в борьбе с угнетателями ?
Французские войска, ничего не подозревающие и беззаботные в мирной обстановке, разбросаны по всему Пьемонту; распалите же патриотизм народа до неистовства, чтобы пьемонтцы единодушно ринулись на уничтожение врага отчизны; отдельные убийства принесут Пьемонту больше пользы, чем победы на полях сражений, и никогда благодарное потомство не назовет предательством решительные действия народа, который шагает по трупам угнетателей, чтобы вернуть себе свободу. Наши славные неаполитанцы под командованием генерала Макка нанесут первый смертельный удар врагам престолов и народов, и, быть может, они будут уже в походе, когда до Вас дойдет это послание».
Все эти воспламеняющие слова пробудили в неаполитанском народе, столь склонном к крайностям, восторг, доходивший до исступления. Король, который по примеру Готфрида Бульонского начал священную войну, заступник Церкви, устремляющийся на помощь низвергнутым алтарям и поруганной вере, становился в глазах большинства образцовым христианином, кумиром Неаполя, и если бы кому-нибудь вздумалось появиться в этой толпе в длинных штанах и с прической под Тита, это могло стоить ему жизни. Поэтому все, кого можно было заподозрить в якобинстве, то есть в стремлении к прогрессу, к образованию, в желании видеть в лице Франции силу, зовущую народы к цивилизации, — все эти люди из предосторожности закрывались у себя дома и избегали появляться в толпе.
И все же, как ни была воодушевлена вся эта масса простонародья, она уже начинала проявлять нетерпение, ведь это была та же толпа, что стала поносить святого Януария, когда он замешкался, сотворяя свое чудо. Король, появление которого было назначено на девять часов, все еще не приезжал, хотя часы на всех неаполитанских церквах уже пробили половину одиннадцатого. Между тем все знали, что королю не свойственно опаздывать; при сборах на охоту он всегда приезжал первым; в театр тоже являлся вовремя, хотя и понимал, что занавес не поднимется, пока его не будет в зале; он опоздал к назначенному часу всего лишь три-четыре раза в жизни. Даже когда дело касалось всего только макарон, которые он ел при народе, король, убежденный, что этого зрелища с нетерпением ждут все собравшиеся, приступал к трапезе точно в тот момент, когда острие косы в руке статуи Времени на часах Сан Карло подходило к десяти. Почему же теперь он медлил предстать перед народом, по его словам, ему столь дорогим? Объяснялось это тем, что Фердинанд на сей раз ввязался в дело куда более рискованное, чем травля оленя, лани или кабана, чем присутствие в театре на двух актах оперы и на трех актах балета. Король затеял игру, в которой еще никогда не участвовал, и ясно сознавал свою неопытность. Поэтому-то он и не спешил браться за карты.
Но вот раздался барабанный бой, четыре оркестра, расположенные по углам площади, грянули одновременно, окна дворца распахнулись, и балконы наполнились зрителями; в центральном появились королева, наследный принц, принцесса Калабрийская, принцы и принцессы из королевской семьи, сэр Уильям и леди Гамильтон, а также Нельсон, Трубридж и Болл и наконец все семь министров. Другие балконы были заняты фрейлинами, камергерами, дежурными адъютантами и теми, кто так или иначе был причастен ко двору. И в это же время, встреченный неистовыми криками, оглушительными «ура», в пролете главных ворот дворца появился на коне сам король, а рядом с ним принцы Саксонский и Филиппстальский; за ним следовали доверенный адъютант короля маркиз Маласпина, которого мы уже видели возле Фердинанда на флагманской галере, и личный его друг герцог д'Асколи, с которым мы познакомились тогда же; король заявил, что не поедет на войну без него, и герцог, хотя и не имел никакого воинского звания, с радостью согласился сопутствовать монарху.
Верхом король несколько выигрывал по сравнению с тем, как он выглядел обычно, к тому же он и герцог де Роккаромана были лучшими наездниками во всем королевстве. Фердинанд, хотя и держался несколько сгорбившись, на коне был особенно изящен.
Но не успели еще всадники выехать из ворот, как — то ли случайно, то ли это было предзнаменование — его лошадь, обычно надежная и покорная, шарахнулась в сторону так резко, что всякий другой вылетел бы из седла; потом конь, не желая выйти на площадь, так поднялся на дыбы, что чуть было не опрокинулся навзничь, но король, натянув уздечку, тут же сильно его пришпорил, и животное одним прыжком, словно преодолев какое-то невидимое препятствие, оказалось на площади.
— Дурной знак! — шепнул герцогу д'Асколи маркиз Маласпина, острослов и забияка. — Древний римлянин воротился бы.