«В начале этой зимы моей руки попросил г-н де Л. Не могу передать охватившего меня глубокого волнения, когда моя тетя де Мартен передала мне слова любви – первые, обращенные ко мне. Я почувствовала себя сильнее, сердце мое забилось быстро-быстро, глаза заблестели жизнью, оживилось лицо. Я была польщена, я почувствовала благодарность. Мне не хотелось выходить замуж за г-на де Л., но я увидела в нем провозвестника великого счастья, о котором мечтала в будущем. Г-на де Л. я видела всего несколько раз, он был молод и красив, чудесно пел, был очень любезен. Думаю, скажи он мне шепотом, что любит меня, я приняла бы его предложение, но он объявил о своей любви во всеуслышанье и сказал о ней не мне, а моей тете. О своем чувстве он объявил столь надлежащим образом, что опоэтизировать его не было никакой возможности. Я же не могла решиться и зажить реальной жизнью, прежде чем не расцветут, а потом не увянут мои иллюзии. Мне представлялось, что, отказавшись от своих мечтаний, я сожгу лучшие страницы в книге своей судьбы, торопясь добраться до последней страницы. Но я не хотела оказаться в конце, не прожив начала» [81] .
Судите сами – фатальность судьбы Марии Каппель в этих словах: она открыто бунтует против социальных условностей, но если мужчина может порой преодолеть их богатством или гениальностью, то женщина неизбежно потерпит в этой борьбе поражение.
Однако, прежде чем наложить на несчастную Марию Каппель печать отвержения, Провидение послало ей ослепительное счастье. Не будем завидовать, счастье было недолгим. А пока вернемся к нашему рассказу.
Г-жа де Валанс в 1792 году принимала у себя в доме бабушку, а 1834 году приняла внучку. Ее мужа, г-на де Валанса, уже не было в живых, он прожил достойную жизнь, получил воздаяние по заслугам и долгое время пользовался заслуженными почестями. Мало семей в ту эпоху могли гордиться столь основательно заслуженной славой, какой гордился дом де Валансов.
Марию Каппель приняли в этом доме, как дочь. Ей заранее отвели комнату, купили для нее замечательное пианино и определили для услуг старую служанку, которая девчонкой видела г-жу Коллар.
Вот только действительно ли была счастлива Мария в их доме или, по выражению Данте, узнала, «как горестен устам чужой ломоть, как трудно на чужбине сходить и восходить по ступеням» [82] ?
Главой дома г-жи де Валанс стал к этому времени ее зять, муж старшей дочери, – добрейший маршал Жерар. Мы все знаем этого великолепного человека – с необычайной простотой носит он одну из самых знатных фамилий Франции, будучи самым отважным и благородным клинком Империи. Я часто виделся с ним во время июльской революции. Имел счастье видеть его два или три раза и позже у него в министерстве и с его помощью спасти жизнь и честь сына его однополчанина, который с не меньшим достоинством носил свою фамилию разночинца.
В семье г-жи де Валанс жизнь Марии, окруженной аристократической роскошью, в которой она так нуждалась, текла мирно и спокойно. До того, как г-жа де Валанс вставала, Мария занималась музыкой и брала уроки пения. Как только начинался день г-жи де Валанс, Мария входила к ней в спальню и завтракала возле ее постели. День занимали приходившие с визитами гости, прогулки в лесу, вечер проводили в семейном кругу, музицировали.
Музыка – добрая помощница семейных людей, если им не о чем поговорить друг с другом. Для каждого из них она уединение, благодаря которому можно отдаться течению собственных мыслей, желаниям, надеждам. Проведя полчаса наедине с музыкой, каждый согласно своему темпераменту вновь обретает веселость, меланхоличность или мечтательность, и разговор оживляется: музыка помогла каждому вернуться к своим особенностям.
Людям творческим, живущим напряженной работой мысли, спорами, дискуссиями, поэтам и политикам музыка не так нужна. Они предпочитают беседу, потому что беседа для них всегда борьба и турнир.
Когда гостиная пустела, а пустела она к полуночи, Мария Каппель проскальзывала к г-же де Валанс – та, привыкнув к жизни при свечах, спать ложилась последней. Мария приносила ей чашку чая и, ластясь, садилась вместе с ней у камина. В ответ на просьбы девушки г-жа де Валанс, женщина изысканного ума и тонкого остроумия, возвращалась в прошлое и рассказывала Марии, переполненной скорее обилием чувств, нежели честолюбивыми желаниями, о блестящей жизни аристократов.
Старая женщина, которая рассказывала, и молодая, которая слушала, не нуждались в музыке. Приди к ним музыкант и предложи вместо слов звуки – пусть на пианино играла бы г-жа Плейель, на валторне Вивье, на скрипке Вьетан, – его предложение не порадовало бы собеседников.
В Париже Мария вновь встретилась с мадам де Монбретон. Через мадам де Монбретон она познакомилась и с м-ль Николаи.
Мы не будем здесь обсуждать кражу бриллиантов – в глазах иных проступок более серьезный, чем даже убийство. Мы признаем виновность Марии по двум причинам: во-первых, из уважения к вынесенному судом решению, во-вторых, из почтения к семье Николаи. Известная своей репутацией семья не могла пойти на лжесвидетельство. Этот вопрос мы рассмотрим с другой стороны – с точки зрения медицины.
Дело в том, что иногда Марией Каппель овладевало непреодолимое стремление к воровству. Неодолимая потребность совпадала у нее с днями ее женского нездоровья, которым Мишле, крупнейший историк, великий поэт и философ, так много уделил внимания в своей книге «Женщина», что некоторые критики сочли даже излишним.
А мы по этому поводу можем сообщить следующее.
Иной раз на протяжении пяти или шести дней Мария отказывалась от всего, чем мы обычно питаемся. Она не завтракала, а на обед просила подать ей толченый лед и сахар, ничего другого не ела.
В самом деле у нее пропадал аппетит? Или в ней говорило стремление к оригинальности? Или так проявлялась свойственная ей истерия? Я склонен остановиться на последнем предположении, имея в виду некоторые известные мне подробности из жизни Марии.
С наступлением ночи ее желудок давал ей понять болезненными спазмами, что она голодна, и Мария спускалась в потемках в кухню, где съедала куропатку, половину пулярки или кусок говяжьего филе. На следующее утро кухарка замечала исчезновение не только еды, но и серебряной вилки или ножа, с помощью которых Мария расправлялась с курицей или куропаткой. В чем причина? Марии трудно было положить их на место? Или она вообще о них забывала? Или поддавалась своему наваждению? Мы склоняемся к последней версии. Во всяком случае, ни вилок, ни ножей больше не находили. Никому не приходило на ум в этих случаях обвинять Марию в воровстве – все блестящее влекло ее к себе безудержно. Старая служанка г-на Коллара – мы беседовали с ней, когда я в последний раз был в Суассоне, – говорила мне, жалея от всего сердца Марию, которую она обожала, и все, связанное с бедняжкой, было ей бесконечно дорого:
– Поверьте мне, сударь, привлекала ее не ценность вещи, а сама по себе вещь. Бедная девочка была настоящей сорокой!