«И ни-ни! не пущу!» сказал Ноздрев.
«Нет, не обижай меня, друг мой, право, поеду», говорил зять: «ты меня очень обидишь».
«Пустяки, пустяки! мы соорудим сию минуту банчишку»
«Нет, сооружай, брат, сам, а я не могу, жена будет в большой претензии, право; я должен ей рассказать о ярмарке. Нужно, брат, право, нужно доставить ей удовольствие Нет, ты не держи меня!»
«Ну ее, жену, к…! важное в самом деле дело станете делать вместе!»
«Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… поверишь, у меня слезы на глазах. Нет, ты не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной совести».
«Пусть его едет: что в нем проку!» сказал тихо Чичиков Ноздреву.
«А и вправду!» сказал Ноздрев: «смерть не люблю таких растепелей!» и прибавил вслух: «Ну, чорт с тобою, поезжай бабиться с женою, фетюк!»
«Нет, брат, ты не ругай меня фетюком [1] », отвечал зять; «я ей жизнью обязан. Такая, право, добрая, милая, такие ласки оказывает… до слез разбирает, спросит, что видел на ярмарке, нужно всё рассказать, такая, право, милая».
«Ну, поезжай, ври ей чепуху! Вот картуз твой».
«Нет, брат, тебе совсем не следует о ней так отзываться; этим ты, можно сказать, меня самого обижаешь, она такая милая».
«Ну, так и убирайся к ней скорее!»
«Да, брат, поеду, извини, что не могу остаться. Душой рад бы был, но не могу». Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и перед ним давно были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
«Такая дрянь!» говорил Ноздрев, стоя перед окном и глядя на уезжавший экипаж. «Вон как потащился! конек пристяжной не дурен, я давно хотел подцепить его. Да ведь такой… с ним нельзя никак сойтиться. Фетюк, просто фетюк!»
Засим вошли они в комнату. Порфирий подал свечи, и Чичиков заметил в руках хозяина неизвестно откуда взявшуюся колоду карт.
«А что, брат», говорил Ноздрев, прижавши бока колоды пальцами и несколько погнувши ее, так что треснула и отскочила бумажка. «Ну, для препровождения времени, держу триста рублей банку!»
Но Чичиков прикинулся, как будто и не слышал, о чем речь, и сказал, как бы вдруг припомнив: «А! чтоб не позабыть: у меня к тебе просьба».
«Какая?»
«Дай прежде слово, что исполнишь»
«Да какая просьба?»
«Ну, да уж дай слово!»
«Изволь».
«Честное слово?»
«Честное слово».
«Вот какая просьба: у тебя есть, чай, много умерших крестьян, которые еще не вычеркнуты из ревизии?»
«Ну, есть; а что»
«Переведи их на меня, на мое имя»
«А на что тебе?»
«Ну, да мне нужно».
«Да на что?»
«Ну, да уж нужно… уж это мое дело, словом нужно».
«Ну, уж, верно, что-нибудь затеял. Признайся, что?»
«Да что ж затеял? из этакого пустяка и затеять ничего нельзя».
«Да зачем же они тебе?»
«Ох, какой любопытный! ему всякую дрянь хотелось бы пощупать рукой, да еще и понюхать!»
«Да к чему ж ты не хочешь сказать?»
«Да что же тебе за прибыль знать? ну, просто так, пришла фантазия».
«Так вот же: до тех пор, пока не скажешь, не сделаю!»
«Ну вот видишь, вот уж и нечестно с твоей стороны: слово дал, да и на попятный двор».
«Ну, как ты себе хочешь, а не сделаю, пока не скажешь, на что».
«Что бы такое сказать ему?» подумал Чичиков и после минутного размышления объявил, что мертвые души нужны ему для приобретения весу в обществе, что он поместьев больших не имеет, так до того времени хоть бы какие-нибудь душонки.
«Врешь, врешь!» сказал Ноздрев, не давши окончить ему. «Врешь, брат!»
Чичиков и сам заметил, что придумал не очень ловко и предлог довольно слаб. «Ну, так я ж тебе скажу, прямее», сказал он, поправившись: «только, пожалуйста, не проговорись никому. Я задумал жениться; но нужно тебе знать, что отец и мать невесты преамбиционные люди. Такая, право, комиссия: не рад, что связался; хотят непременно, чтобы у жениха было никак не меньше трех сот душ, а так как у меня целых почти полутораста крестьян недостает…»
«Ну врешь! врешь!» закричал опять Ноздрев.
«Ну вот уж здесь», сказал Чичиков: «ни вот на столько не солгал», и показал большим пальцем на своем мизинце самую маленькую часть.
«Езуит, езуит. Голову ставлю, что врешь!»
«Однако ж это обидно! что же я такое в самом деле! почему я непременно лгу?»
«Ну да ведь я знаю тебя: ведь ты большой мошенник, позволь мне это сказать тебе по дружбе! Если бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве».
Чичиков оскорбился таким замечанием. Уже всякое выражение, сколько-нибудь грубое или оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно. Он даже не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного обращения, разве только если особа была слишком высокого звания. И потому теперь он совершенно обиделся.
«Ей-богу, повесил бы», повторил Ноздрев: «я тебе говорю это откровенно, не с тем, чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески говорю».
«Всему есть границы», сказал Чичиков с чувством достоинства. «Если хочешь пощеголять подобными речами, так ступай в казармы», и потом присовокупил: «не хочешь подарить, так продай».
«Продать! Да ведь я знаю тебя, ведь ты подлец, ведь ты дорого не дашь за них?»
«Эх, да ты ведь тоже хорош! Смотри ты! Что они у тебя, бриллиантовые, что ли?»
«Ну, так и есть. Я уж тебя знал».
«Помилуй, брат, что ж у тебя за жидовское побуждение! Ты бы должен просто отдать мне их».
«Ну, послушай, чтоб доказать тебе, что я вовсе не какой- нибудь скалдырник, я не возьму за них ничего. Купи у меня жеребца, я тебе дам их в придачу».
«Помилуй, на что ж мне жеребец?» сказал Чичиков, изумленный в самом деле таким предложением.
«Как на что? да ведь я за него заплатил десять тысяч, а тебе отдаю за четыре».
«Да на что мне жеребец? Завода я не держу».
«Да послушай, ты не понимаешь: ведь я с тебя возьму теперь всего только три тысячи, а остальную тысячу ты можешь заплатить мне после».
«Да не нужен мне жеребец, бог с ним!»
«Ну, купи каурую кобылу».
«И кобылы не нужно».