«Сладки мне ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович», произнес Чичиков. «Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму».
Он улыбнулся. Он сам чувствовал, что не несправедливы были эти слова. «Нет, уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором, точно, можно сказать: умный человек, которого я и подметки не стою».
«Кто ж бы это такой мог быть?» с изумленьем спросил Чичиков.
«Это наш откупщик Муразов».
«В другой уже раз про него слышу!» вскрикнул Чичиков.
«Это человек, который не то, что именьем помещика, целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сей же час сделал министром финансов».
«И, говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия: десять миллионов, говорят, нажил».
«Какое десять! перевалило за сорок! Скоро половина России будет в его руках».
«Что вы говорите!» вскрикнул Чичиков, вытаращив глаза и разинув рот.
«Всенепременно. Это ясно. Медленно богатеет тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч, а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая и останется: некому перебить».
«Господи боже ты мой», проговорил Чичиков, перекрестившись. Смотрел Чичиков в глаза Костанжогло, — захватило дух в груди ему.
«Уму непостижимо! Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриваньи букашки; для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы. Позвольте спросить насчет одного обстоятельства: скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?..»
«Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами».
«Невероятно. Если бы тысячи, но миллионы…»
«Напротив, тысячи трудно без греха, а миллионы наживаются легко. Миллионщику нечего прибегать к кривым путям. Прямой дорогой так и ступай, всё бери, что ни лежит перед тобой. Другой не подымет: всякому не по силам, нет соперников. Радиус велик, говорю: что ни захватит — вдвое или втрое противу <самого себя>. А с тысячи что? Десятый, двадцатый процент».
«И что всего непостижимей, что дело ведь началось из копейки».
«Да иначе и не бывает. Это законный порядок вещей», сказал <Костанжогло>. «Кто родился с тысячами и воспитался на тысячах, тот уже не приобретет, у того уже завелись и прихоти, и мало ли чего нет. Начинать нужно с начала, а не с середины, с копейки, а не с рубля, снизу, а не сверху. Тут только узнаешь хорошо люд и быт, среди которых придется потом изворачиваться. Как вытерпишь на собственной коже то да другое, да как узнаешь, что всякая копейка алтынным гвоздем прибита, да как перейдешь все мытарства, тогда тебя умудрит и вышколит <так>, что уж не дашь промаха ни в каком предприятьи и не оборвешься. Поверьте, это правда. С начала нужно начинать, а не с середины. Кто говорит мне: «Дайте мне 100 тысяч, я сейчас разбогатею», я тому не поверю: он бьет наудачу, а не наверняка. С копейки нужно начинать».
«В таком случае я разбогатею», сказал Чичиков, невольно помыслив о мертвых душах: «ибо действительно начинаю с ничего».
«Константин, пора дать Павлу Ивановичу отдохнуть и поспать», сказала хозяйка: «а ты всё болтаешь».
«И непременно разбогатеете», сказал Костанжогло, не слушая хозяйки. «К вам потекут реки, реки золота. Не будете знать, куды девать доходы».
Как очарованный, сидел Павел Иванович; в золотой области грез и мечтаний кружилися его мысли. По золотому ковру грядущих прибытков золотые узоры вышивало разыгравшееся воображение, и в ушах его отдавались слова: «реки, реки потекут зо<лота>».
«Право, Константин, Павлу Ивановичу пора спать».
«Да что ж тебе? Ну, и ступай, если захотелось», сказал хозяин и остановился, потому что громко по всей комнате раздалось храпенье Платонова, а вслед за ним Ярб затянул еще громче. Заметив, что в самом деле пора на ночлег, он растолкал Платонова, сказавши: «полно тебе храпеть», и пожелал Чичикову спокойной ночи. Все разбрелись и скоро заснули по своим постелям.
Одному Чичикову только не спалось. Его мысли бодрствовали. Он обдумывал, как сделаться помещиком не фантастического, но существенного имения. После разговора с хозяином всё становилося так ясно. Возможность разбогатеть казалась так очевидной. Трудное дело хозяйства становилось теперь так легко и понятно и так казалось свойственно самой его натуре! Только бы сбыть в ломбард этих мертвецов, да завести не <фантастическое поместье>. Уже он видел себя действующим и правящим именно так, как поучал Костанжогло — расторопно, осмотрительно, ничего не заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, всё высмотревши собственными глазами, всех мужиков узнавши, все излишества от себя оттолкнувши, отдавши себя только труду да хозяйству. Уже заранее предвкушал он то удовольствие, которое будет он чувствовать, когда заведется стройный порядок и бойким ходом двигнутся все пружины хозяйственной машины, деятельно толкая друг друга. Труд закипит, и подобно тому, <как> в ходкой мельнице шибко вымалывается из зерна мука, пойдет вымалываться из всякого дрязгу и хламу чистоган да чистоган. Чудный хозяин так и стоял пред ним ежеминутно. Это был первый человек во всей России, к которому почувствовал он уважение личное. Доселе уважал он человека или за хороший чин, или за большие достатки. Собственно за ум он не уважал еще ни одного человека. Костанжогло был первый. Он понял, что с этим нечего подыматься на какие-нибудь штуки. Его занимал другой прожект: купить именье Хлобуева. Десять тысяч у него было; пятнадцать тысяч предполагал он попробовать занять у Костанжогло, так как он сам объявил уже, что готов помочь всякому желающему разбогатеть; остальные — как-нибудь, или заложивши в ломбард, или так просто, заставивши ждать. Ведь и это можно: ступай, возись по судам, если есть охота. И долго он об этом думал. Наконец сон, который уже целые четыре часа держал весь дом, как говорится, в объятиях, принял наконец и Чичикова в свои объятия. Он заснул крепко.
На другой день всё обделалось, как нельзя лучше, <Костанжогло> дал с радостью 10 тысяч без процентов, без поручительства, — просто под одну росписку. Так был он готов помогать всякому на пути к приобретенью. Он показал Чичикову всё свое хозяйство. Всё было просто и так умно. Всё было так устроено, что шло само собой. Ни минуты времени не терялось даром, ни малейшей неисправности не случалось у поселянина. Помещик, как бы всевидец какой, вдруг поднимал его на ноги. Не было ленивца нигде. Мужик… Какое умное выражение довольства <2 нрзб.>, как бороздил, сеял и пахал.
Не могло не поразить даже и Чичикова, как много наделал этот человек ти<хо>, без шуму, не сочиняя проектов и трактатов о доставлении благополучия всему челов<ечеству>, и как пропадает без плодов жизнь столичного жителя, шаркат<еля> по паркетам и любезника гостиных или прожектера, в своем закутке диктующего предписания в отда<ленном> углу государст<ва>. Чичиков совершенно пришел в восторг, и мысль сделаться помещиком утверждалась в нем всё более и более. Костанжогло, мало того, что показал ему всё, сам взялся проводить его к Хлобуеву с тем, чтобы осмотреть вместе с ним имение. Чичиков был в духе. После сытного завтрака все они отправились, севши все трое в коляску Павла Ивановича; пролетки хозяина следовали за ними порожняком. Ярб бежал впереди, сгоняя с дороги птиц. Целые 15 верст тянулись по обеим сторонам леса̀ и пахотные земли Костанжогло. Всё провожали леса в смешении с лугами Ни одна травка не была здесь даром, всё как в божьем мире, все казалось садом. Но <1 нрзб.> невольно, когда началась земля Хлобуева: скотом объеденные кустарники на место лесов, тощая, едва подымавшаяся заглушённая куколем [рожь]. Наконец вот выглянули не обнесенные загородью ветхие избы и посреди их вчерне каменный необитаемый дом. Крыши, видно, не на что было сде<лать>. Так он и остался покрытый сверху соломой и почернел. Хозяин жил в другом доме одноэтажном. Он выбежал к ним навстречу в старом сертуке, растрепанный и <в> дырявых сапогах, заспанный и опустившийся, но было что-то доброе в лице. Обрадовался им как бог весть чему. Точно как бы увидел он братьев, с которыми надолго расстался.