Говоря о том, что чорту осталось погулять последнюю ночь (накануне Рождества), Гоголь также опирается на народную традицию — см. „Киевская Старина“ 1896, № 1, стр. 5–6.
Найдем в фольклоре и изображение того, как чорт через печную трубу влетает к ведьме на любовное свидание — см. „Киевская Старина“ 1889, № 9, 398.
Мимоходом, говоря о радости чорта, поймавшего Вакулу, Гоголь упоминает о хромом чорте: „как будет беситься хромой чорт, считавшийся между ними первым на выдумки“. Это представление о хромом чорте, как о самом хитром из чертей, свойственно народной словесности. В заметке 1831 г. „Хромой чорт“ Гоголь говорит: „Малороссияне той веры, что [в пекле] в аде хитрее всех и умнее хромой [крывый] чорт“ (Соч., 10 изд., VI, стр. 2).
Образ чорта у Гоголя соответствует также и образу его в вертепной драме (В. А. Розов. „Традиционные типы малорусского театра XVII–XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя“ — „Памяти Гоголя. Сборник речей и статей“. Киев, 1911, стр. 124, ср. стр. 115–124).
Изображение Солохи у Гоголя также более или менее соответствует образу вертепной бабы; [36] это изображение напоминает также народную песню о красавице, на которую на улице и в церкви все заглядываются. [37]
Рассказ о любовниках, спрятанных в мешки, по своему характеру близок к многочисленным народным анекдотам о попе, дьяконе и дьячке и т. п., посещающих жену мужика (см. Н. П. Андреев „Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне“. Л., 1929, стр. 102, № 1730). В украинских сборниках отметим следующие тексты подобного содержания: Б. Д. Гринченко. „Этнографические материалы, собранные в Черниговской и соседних с ней губерниях“, II. Чернигов, 1897, № 109; М. П. Драгоманов. „Малорусские народные предания и рассказы“. Киев, 1876, № 49 (стр. 155–160), № 50 (стр. 160–162); В. Лесевич. „Оповідання Р. Ф. Чмихала“. Львів, 1903, № 58; М. Левченко. „Казки та оповідання з Поділля“. У Києві, 1928, №№ 211, 212; И. И. Манжура. „Сказки, пословицы и т. п., записанные в Екатеринославской и Харьковской губ.“ Харьков, 1890, стр. 93–94; О. Роздольський. „Галицькі народнї новелї“ — „Етнографічний Збірник“, VIII. Львів, 1900, № 7. Рассказы эти, очень живые и яркие, относятся к числу наиболее острых антипоповских анекдотов.
Воспользовавшись этим анекдотом, Гоголь, как и в других случаях, осложнил его литературными реминисценциями. Осложнено и оживлено изложение Гоголя и внесением ряда новых комических деталей; так, в одном из мешков оказывается два соперника (дьяк и Чуб), мешки попадают в руки дивчат и парубков и т. д.
История чорта и кузнеца у Гоголя сама по себе сплетена из нескольких отдельных мотивов, не комбинирующихся в таком виде в народных рассказах.
Чорт является врагом кузнеца и хочет отомстить ему; одной из причин этой вражды являются рисунки кузнеца, обидные для чорта. Аналогичный рассказ записал В. Н. Перетц („Деревня Будогоща и ее предания“ — „Живая Старина“ 1894, № 1, стр. 12–13).
Сходные рассказы, но обычно без такой четкой мотивировки вражды чорта к кузнецу: баллада Л. Боровиковского „Кузнец“ („Отечественные Записки“ 1840, № 2, стр. 42–51); Гнатюк, назв. соч., I, № 17; Савва-Сулхан Орбелиани. „Книга мудрости и лжи“, СПб., 1878, стр. 84, № 75; П. В. Шейн. „Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края“, II. СПб., 1893, стр. 144. О демонологических мотивах, связанных с кузнецами, см. также статью Вас. Гиппиуса „Коваль Кузьма-Демьян у фольклорі“ — „Етнографічний Вісник“ 1929, № 8 (здесь и ссылки на литературу).
Изображение знахаря Пацюка лишь в общих чертах напоминает народные представления о колдунах (см., например, Гнатюк, назв. соч., I, стр. 199–251, №№ 317–371); более близкие и конкретные соответствия нам неизвестны. Повидимому, фигура Пацюка является созданием самого Гоголя.
Договор с чортом о продаже души (см. комментарии к „Пропавшей грамоте“ * ) широко распространен в устной традиции (откуда проник и в литературу — вспомним легенды о Теофиле, о Фаусте, о Твардовском).
Сцена с одураченным чортом, быть может, восходит к одной из вертепных сцен: два чорта садятся на спину заснувшему казаку и хотят задушить его; казак ловит одного из чертей за хвост и заставляет плясать (В. А. Розов, назв. соч., стр. 109).
Наконец, поездка Вакулы верхом на чорте в Петербург и обратно в течение одной ночи восходит к легендарному сказанию, известному и в житийной литературе (легенды об Антонии Римлянине и об Иоанне Новгородском) и в устной традиции: заключенный в какой-либо сосуд (рукомойник и т. п.) чорт в одну ночь везет на себе святого в Иерусалим и т. п. (см. Н. П. Андреев. „Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне“. Л., 1929, стр. 59, № 841, I. Ср. также Б. Д. Гринченко. „Из уст народа“. Киев, 1900, № 133 — только рассказ о бесе, закрещенном в кувшинчике). Аналогичную легенду предполагал использовать Пушкин в своей лицейской поэме „Монах“, придав легендарному сюжету „вольный“ характер.
Гоголь также заменяет чисто легендарное, житийное изложение реалистически-юмористическим и придает рассказу новый характер: нигде в народных и в старинных литературных легендах путешествия за черевичками мы не найдем. Этот эпизод позволил Гоголю дать изображение депутации запорожцев у Екатерины; тем самым и Вакула связывается, между прочим, с традиционными запорожцами.
Исторический фон, едва намеченный в других повестях „Вечеров“ беглыми упоминаниями о популярных деятелях и событиях, дан в „Ночи перед Рождеством“ с гораздо большей определенностью и конкретизован в эпизоде посещения кузнецом дворца Екатерины II. Источники, которыми пользовался Гоголь в разработке этого эпизода, построенного в манере Вальтер-Скотта, [38] восходят, вероятно, к устной традиции: содержащиеся в речах запорожцев намеки касаются исторических событий, памятных современникам писателя. „Напасти“, на которые жалуются делегаты (постройка крепостей, проекты ликвидации запорожского войска с заменой его регулярными „карабинерными полками“), характеризовали общую политику самодержавия, направленную к национальному угнетению украинцев. Слухи о „новых напастях“, касались, конечно, плана уничтожения Запорожской Сечи, приведенного в исполнение в 1775 г. Протестуя против национального угнетения, делегаты, а вместе с ними и автор, указывали на верность запорожского войска государственным интересам России, — имелось в виду участие в турецких войнах, завершившихся покорением Крыма (1774 г.).