Между тем Хирон остановился перед путниками:
— А, это ты, Аполлоний, — произнес он. — Добро пожаловать. Приветствую тебя и того, кто по правую руку от тебя, в нашей старой Фессалии. Я ждал тебя: мне был вещий сон, и я знал, что тебе явилась тень Ахилла. Расскажи, что он тебе сказал, чтобы я знал, чего ему надобно от меня.
— Преславный кентавр, — отвечал Аполлоний, — позволь сначала поведать, как мне была оказана честь видеть твоего божественного ученика. Это произошло после моего возвращения из Индии. Я решился посетить Троаду и совершить, подобно Александру из Македонии, возлияния на могиле сына Фетиды и Пелея. Я знал, что, когда Улисс пожелал вызвать его тень, он разрыл землю над его телом и окропил ее кровью агнцев. Я же не мог поступить подобным образом, ибо являюсь пифагорейцем, а следственно — противником пролития крови. Поэтому я подошел к могиле с полным почтения и священного трепета сердцем, и произнес:
«О божественный Ахилл! Чернь считает, что ты мертв, но не таково убеждение ни моего учителя Пифагора, ни индийских мудрецов, ни ученых мужей Египта, ни мое собственное… Если же ты жив, как я полагаю, благоволи, о божественный Ахилл, явиться предо мной или дать мне советы или указания».
Едва я произнес эти слова, гробница слегка содрогнулась и, хотя я не заметил, чтобы камни разошлись, из склепа вышел прекрасный молодой человек двадцати шести — двадцати восьми лет, ростом выше обычных смертных, с благоухающими волосами, стянутыми на лбу расшитой золотом пурпурной тесьмой. Одет он был в боевые доспехи на фессалийский манер, на поясе у него был меч, в руках он держал два копья с железными позолоченными наконечниками. Гомер живописал его весьма красноречиво, но я нашел его еще прекраснее, нежели в Гомеровом описании… При виде его я отступил на шаг, пораженный восхищением и страхом, но он обратился ко мне с прекрасной, почти женственной улыбкой и произнес:
«Аполлоний, ничего не страшись, ибо ты любим богами. Я с удовольствием лицезрею тебя, так как уже давно предупрежден о твоем приходе. А посему я дожидался тебя, чтобы возвестить через тебя фессалийцам, что сожалею об их небрежении: жертвы мне приносят теперь не они, а те самые троянцы, которые из-за меня недосчитались стольких храбрых мужей. Впрочем, справедливо и то, что во всех концах земли стали меньше ублажать жертвами наших богов, и храмы год от года пустеют. Воистину, молитвы и воскурения все реже обращаются к Олимпу. Может, на небе или на земле готовятся какие-то важные перемены. Но как бы то ни было, прошу, отправляйся в Фессалию и скажи местным жителям: если они не желают пожинать плоды моей ярости, им следует истовее хранить память обо мне!»
«Подчиняюсь, божественный Ахилл! — воскликнул я. — Но, коль скоро я вижу тебя, будет ли мне позволено попросить об особой милости?»
«Слушаю тебя, говори, — сказал он. — Ты желаешь задать мне три вопроса о том, что произошло в граде Приама… Говори, и я отвечу».
«Так вот, мне хотелось бы узнать от тебя самого, действительно ли твои похороны совершились так, как описывают поэты; правда ли, что тебя окунули в Стикс; истинно ли, что Поликсена была принесена в жертву из любви к тебе».
«О моих похоронах говорили разное, — ответил Ахилл. — Но слушай, что скажу я и что ты можешь потом повторить. Мне хорошо в моей могиле, особенно в обществе друга моего Патрокла. Одна урна — золотой драгоценный сосуд — заключает в себе пепел обоих тел, смешавшийся так, словно мы всегда составляли одно. Что касается моей неуязвимости и купания в Стиксе, — это сказки поэтов. А вот правда: тебе известно, что моя мать, Фетида, против своей воли взяла в мужья царя Пелея, которого мой наставник, Хирон, обучил метать стрелы и копья и которому дал совет, как одолеть матушку. Так вот, Фетида, сама богиня, желала сохранить только тех детей, что родятся бессмертными. Для этого она окунала каждого из новорожденных в котел с кипящей водой, висевший над большим пылающим очагом. Естественно, все они погибали. В день, когда она произвела меня на свет, она уже взяла меня за пятку, чтобы поступить со мною так же, как и с прочими. Без всякого сомнения, и я был обречен: ведь божественную природу я обрел лишь впоследствии, после больших свершений и от хвалы, что пели мне поэты… Так вот, я чуть не погиб, но тут мой родитель вбежал, выхватил меня из ее рук в миг, когда я уже завис над роковым котлом, и доверил меня заботам того, кто за тридцать лет до этого был его наставником. Наконец, если вспомнить о Поликсене: греки не убивали ее. Напротив, она по своей воле пришла на мою могилу и, найдя там мое оружие, выхватила из ножен меч — тот самый, что сейчас у меня на боку, — и бросилась на него, убив себя во славу нашей любви».
«А теперь, о божественный сын Фетиды, — сказал я, — позволь задать последний вопрос».
Ахилл улыбнулся и кивнул, давая знать, что готов ответить.
«Речь идет о Паламеде», — продолжал я.
Ахилл вздохнул.
«Говори», — разрешил он.
«Вправду ли Паламед был с вами при осаде Трои и, если это так, почему Гомер умалчивает о нем? Разве мог бы поэт обойти молчанием человека, изобретшего тактику, меры и веса, установившего продолжительность лунного месяца, придумавшего правила шахматной игры и игры в кости и увеличившего греческий алфавит на пять букв: Ф, X, 0, Е, Y, без чего он оставался бы неполным? И наконец, как мог Гомер умолчать или забыть о человеке, причисленном в Эвбее к сонму богов, ведь я собственными глазами читал там на пьедестале его статуи: „Богу Паламеду“?
«Сейчас я объясню тебе причину молчания Гомера, — отвечал Алилл. — Паламед не только явился к Трое, но осмелюсь утверждать, что без него не было бы и этой осады. Он стал одним из самых ревностных сторонников этой войны и нашел, как изобличить все уловки и хитрости Улисса, не желавшего покидать Итаку…»
«А что это были за уловки?» — спросил я.
«Улисс прикинулся безумным, никого не узнавал из тех, кем дорожил, и в припадках ложного умопомрачения, пахал песок на морском берегу и сеял гальку. Все поддались обману, и вожди Греции уже решились обойтись без Улисса, когда Паламед взял колыбель с Телемахом и положил ее прямо там, где должна была пройти борозда Улиссова плуга. Дойдя до этого места, Улисс, чтобы не поранить ребенка, был вынужден поднять лемех. И тогда Паламед вскричал: „Его безумие — хитрость: он узнал своего сына!“ После этого Улисс был вынужден отправиться вместе со всеми, но затаил в душе великую ненависть к тому, кто заставил его покинуть жену и сына. Паламед заплатил за это жизнью. Отплыв к Трое на тридцати кораблях, добившись признания Агамемнона предводителем, убив собственноручно Деифоба и Сарпедона, придумав множество игр и забав, призванных развлечь воинов во время долгой утомительной осады, Паламед, с которого Улисс не спускал недоброго взгляда, пал жертвой хитрости царя Итаки. Улисс снабдил пленника-фригийца подложными письмами якобы к Паламеду и сделал так, что этот пленник попал в засаду и погиб. В то же время Улисс подбросил кошелек с деньгами в шатер Паламеда. И вот письма, обнаруженные у мертвого гонца, принесли на совет греков. В них говорилось, что Паламед готов продать Приаму греческое войско и уже получил задаток за предательство! Все бегут к шатру Паламеда и обнаруживают указанную в письмах сумму, после чего, даже не выслушав объяснений, его побивают камнями!.. Теперь понимаешь, почему Гомер молчал? Ведь он не желал запятнать память о любимом им герое… О, — продолжал Ахилл со слезами на глазах, — почему меня не предупредили о кознях против тебя, мой дорогой Паламед! Я примчался бы на помощь и спас бы тебя от гибели!.. Но ты, Аполлоний, будь дважды благословен за то, что упомянул имя моего друга. Займись им, а не мною, посети его могилу. Он покоится на острове Лесбос около Мефимны. Подними его статую, если она повержена, и, о друг мудрецов и поэтов, защити память Паламеда от обиды, нанесенной умолчанием Гомера!»