«Нет, — думаю я. — Ее испытываю я».
— Не знаю… Непохоже.
— Он дышит?
— Да.
— Он понимает, кто вы?
— Нет, — признаюсь я.
Это меня страшно пугает. Если он не помнит, кто я, как я могу помочь ему вспомнить, кто он такой?
— Измерьте ему пульс.
Я кладу трубку, смотрю на часы и считаю.
— Пульс девяносто, дыхание двадцать.
— Послушайте, Эмма, — говорит врач. — Я в часе езды от вас. Думаю, нужно отвезти его в больницу.
Я понимаю, что тогда произойдет. Если Джейкоб не сможет выйти из ступора, он станет кандидатом на принудительное лечение в психиатрической клинике.
Я кладу трубку и опускаюсь на колени перед Джейкобом.
— Малыш, дай мне знак. Покажи, что ты меня видишь, слышишь…
Джейкоб даже не мигает.
Вытерев глаза, я иду в комнату к Тео. Он забаррикадировался изнутри. Приходится изо всех сил барабанить в дверь, чтобы он услышал: слишком громко играет музыка. Когда он наконец открывает, у него заплаканные глаза и сжатые губы.
— Помоги мне его передвинуть, — решительно говорю я, и впервые Тео не артачится.
Мы вдвоем пытаемся вытащить большое тело Джейкоба из постели, спустить вниз и отнести к машине. Я берусь за руки, Тео за ноги. Мы тянем, толкаем, дергаем. Когда достигаем прихожей, я обливаюсь потом, а ноги Тео все в синяках, потому что под весом Джейкоба он дважды споткнулся.
— Я открою в машине дверь, — говорит Тео и выбегает на подъездную аллею. Его носки едва слышно хрустят по старому снегу.
Джейкоб не издает ни звука, когда его голые ноги касаются ледяной земли. Вместе нам удается погрузить его в машину. Мы засовываем его на заднее сиденье головой вперед, но потом мне все же удается придать ему сидячее положение — для этого я фактически забираюсь к нему на колени, — и я пристегиваю Джейкоба ремнем. Прижав голову к его груди, я слышу металлический щелчок.
— «А во-о-о-т и Джонни!»
Это не его слова. Так говорил Джек Николсон в «Сиянии». Но это голос Джейкоба — его родной, надтреснутый, шершавый, словно наждачная бумага, голос.
— Джейкоб! — Я обхватываю его голову руками.
Он не поднимает взгляд, но опять-таки он никогда не смотрит мне в глаза.
— Мама, — говорит Джейкоб, — у меня ноги уже замерзли.
Я заливаюсь слезами и крепко его обнимаю.
— Милый мой, — отвечаю я, — давай мама согреет!
Вот где я, когда ухожу в себя:
В этой комнате нет ни окон, ни дверей, и стены тут очень тонкие, чтобы видеть и слышать сквозь них, но слишком толстые, чтобы сквозь них пробиться.
Я там, и меня там нет.
Я стучу: «Выпустите меня», — но меня никто не слышит.
Вот где я, когда ухожу:
В краю, где лица окружающих не похожи на мое, и язык не помогает понимать друг друга, и шумом наполнен воздух, которым мы дышим. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, поэтому я пытаюсь общаться, но никто не потрудился мне сказать, что эти люди не слышат.
Вот где я, когда ухожу:
В чем-то таком оранжевом, что не описать словами.
Вот где я, когда ухожу:
Здесь мое тело становится роялем, на котором только черные клавиши, диезы и бемоли, а ведь каждому известно: чтобы сыграть мелодию, что трогает людей, нужны и белые клавиши.
Поэтому я возвращаюсь:
Найти эти белые клавиши.
Я не преувеличиваю, когда говорю, что мама не сводила с меня глаз целых пятнадцать минут.
— Может, хватит на меня таращиться? — наконец спрашиваю я.
— Ладно. Вижу, с тобой все в порядке, — отвечает она встревоженно, но уходить не спешит.
— Мама, — со стоном говорю я. — Есть занятия поинтереснее, чем смотреть, как я ем.
Например, смотреть, как высыхают краски. Или как работает стиральная машина.
Я понимаю, что сегодня утром напугал ее своим поведением. Это очевидно, потому что: а) она не может оставить меня и на три секунды; 6) она с радостью приготовила мне на завтрак хрустящий картофель «Орелда». Она даже велела Тео ехать в школу на автобусе, а не отвезла его на машине, как обычно, потому что не хотела оставлять меня дома одного. Мама уже для себя решила, что я в школу сегодня не пойду.
Положа руку на сердце, я не понимаю, почему она так расстроилась, ведь в ступор впал я.
Положа руку на сердце… Интересно, на чье сердце нужно положить руку? Почему именно на сердце?
— Я пойду приму душ, — говорю я. — Ты тоже со мной?
Наконец-то она встает и уходит.
— Ты уверен, что с тобой все в порядке?
— Да.
— Приду через несколько минут, проверю.
Как только она уходит, я ставлю тарелку с картофелем на ночной столик. Я собираюсь принять душ, но сперва нужно закончить одно дело.
У меня есть собственный вытяжной шкаф. Раньше это был аквариум, где жила моя рыбка Арло, потом она умерла. Сейчас пустой аквариум стоит, перевернутый вверх дном, на моем комоде. Внутри нагреватель для кружки. Раньше я пользовался горючим «Стерно», но мама была против открытого огня (даже едва горящего) в моей спальне — отсюда и электрический нагреватель. Наверху я делаю небольшое корытце из алюминиевой фольги, а потом выдавливаю суперклей размером с пятицентовую монету. Беру кружку с какао (без молока, разумеется), которое принесла мама, и тоже ставлю в вытяжной шкаф — какао создаст необходимую влажность воздуха, хотя после я не стану его пить из-за белой пенки, которая плавает на поверхности. Наконец я помещаю внутрь стакан с исходным образцом — моими отпечатками пальцев — чтобы удостовериться, что все работает.
Осталось последнее, но у меня все внутри сжимается.
Я должен заставить себя порыться в вещах, которые были на мне вчера, и найти предмет, который я хочу обработать дымом. Тот, который я взял из ее дома. И я тут же вспоминаю обо всем, а это означает, что задворки моего сознания темнеют.
Приходится отчаянно сопротивляться, чтобы меня вновь не засосало в эту черную дыру.
Несмотря на перчатки из латекса на руках, я ощущаю, насколько холоден металл. Насколько холодным было все вчера.
В душе я усердно тру тело, пока кожа не становится красной, а глаза не начинают болеть из-за бьющей прямо в них струи воды. Я помню все.
Даже то, чего не хочу.
Однажды, когда я учился в третьем классе, один мальчик стал передразнивать мою манеру разговаривать. Я не понимал, почему его кривляние и плоские шутки могут кому-то показаться смешными. Я не понимал, почему он продолжал говорить: «Отведи меня к главному». [11] Я понимал лишь одно: он следовал за мной по пятам по площадке, и куда бы он ни шел, везде надо мной смеялись. «У тебя какие-то проблемы?» — наконец спросил я, поворачиваясь, и он оказался прямо у меня за спиной.