Мы уже прошли до конца тропинки, ведущей от площадки, и очутились около небольшого домика из шлакоблоков. Из трубы вырывается язычок дыма. Рутэнн смотрит на него, приложив руку ко лбу.
— Здесь я жила, когда была замужем.
Я думаю о своей свадьбе, отложенной на неопределенной срок из-за суда.
— Не знаю даже, поженимся ли мы теперь с Эриком.
— У хопи на это уходит несколько лет. Сначала — церковь, чтобы вздохнуть с облегчением, потом ищешь себе жилье, но это тоже быстро, а годы идут на пошив tuvola — подвенечных платьев, за это отвечают дядья жениха. Вильма успела уже родить Дерека, когда подоспела ее свадьба. Ему было три года, он шел рядом с матерью.
— Расскажи о самой церемонии.
— Ох, очень это трудоемкое дело! Надо отблагодарить семью жениха за платье — подарить им множество плетеных тарелок и наготовить кучу еды. — Рутэнн улыбается. — За четыре дня до свадьбы я переселилась к свекрови. Сама я постилась, но готовить должна была на всю семью — это такое испытание, чтобы проверить, достойна ли я их мальчика, за которым по закону была замужем уже три года. Еще есть такая традиция: тетки жениха по отцовской линии приходят в гости и швыряют грязью в теток по материнской линии, и все жалуются на жениха и невесту… Но это все шутки вроде тех безумных мальчишников и девичников, которые принято устраивать у pahanas. А потом в торжественный день я надела белое платье, сшитое дядьями Элдина. Очень красивое: всюду кисточки, тесемки, одна другой мельче, как палки, на которые я буду опираться в старости, все ближе и ближе к земле, пока не коснусь ее лбом.
— А зачем второе платье?
— Его ты наденешь в тот день, когда будешь умирать. Встанешь на обрыве в Большом Каньоне, разложишь платье, влезешь в него — и взмоешь к небу, как облако. — Рутэнн косится на свою левую руку: она по-прежнему носит обручальное кольцо. — Вы, pahanas, репетируете свою свадьбу, а для нас свадьба — это репетиция всех оставшихся дней жизни.
— Когда умер Элдин? — спрашиваю я.
— В засуху восемьдесят девятого года. — Рутэнн покачивает головой. — Я думаю, духи специально его выбрали, такого крупного: знали, что только он сможет принести нам дождь. В ту ночь, когда он вернулся, я стояла на пороге этого дома. Я запрокинула голову, открыла рот и постаралась выпить столько его капель, сколько смогла.
Я неподвижно гляжу на дым, кудрявой струей бегущий из трубы.
— А ты знаешь, кто там живет сейчас?
— Уж точно не мы, — говорит она и, развернувшись, уходит по тропе.
Мы с Гретой сидим на уступе Второй Месы и любуемся закатом.
«Дорогая мамочка! — пишу я на обороте бумажного пакета. — Знаешь, в начальных классах учительницы организовывали празднование Дня матери, но меня жалели и разрешали не готовить соли для ванн, не плести бумажные корзины и не вырезать открытки… А когда я пошла покупать свой первый лифчик, то несколько часов простояла в отделе нижнего белья, пока туда не вошла женщина с дочкой и я не попросила ее помочь мне… В десять лет я решила стать католичкой, чтобы зажигать для тебя свечку. Чтобы ты видела меня с небес… И порой я мечтала умереть, чтобы встретиться с тобой. — Я поднимаю глаза к желтому, как блин, пейзажу вдалеке. — Как для девочки, которая почти ничего не помнит, я очень многого не могу забыть. Я знаю, что ты сожалеешь о случившемся, — пишу я. — Я просто не уверена, достаточно ли мне твоего сожаления».
Я кладу карандаш, и тот скатывается с камня. Даже в полной тишине я слышу, как мама извиняется передо мной за свои поступки, а отец оправдывает свои. Казалось бы, мне должно быть легче, когда они оба так близко, но на самом деле так им только проще разорвать меня пополам. Они оба переманивают меня на свою сторону. И делают это так громко, что я не слышу собственных мыслей и не могу принять решение.
В который раз.
Я люблю отца и понимаю, что он не зря увез меня отсюда. Но я сама мать и не могу даже представить, чтобы у меня отняли дочь. Проблема заключается в том, что в этой ситуации нет выбора «или-или».
Мои родители оба по-своему правы.
И в то же время оба жестоко ошибаются.
Сзади неслышно подходит Рутэнн и пугает меня до смерти.
— Я так испугалась!
Она опускается на землю.
— Я раньше часто сюда приходила, — говорит она. — Когда мне нужно было хорошенько что-нибудь обдумать.
Я подтягиваю колени к подбородку.
— А о чем ты думаешь сейчас?
— О том, каково это — возвращаться домой, — говорит Рутэнн, глядя на далекие вершины Сан-Франциско. — Я рада, что ты поехала со мной.
Я улыбаюсь.
— Спасибо.
Она прикрывает глаза от ослепительно-красного сияющего заката.
— А о чем думаешь ты? — спрашивает она.
— О том же, — отвечаю я и рву коричневую бумагу в клочья.
Мы вместе смотрим, как ветер уносит их прочь.
На следующее утро, еще до рассвета, деревенская площадь уже забита людьми. Одни сидят на металлических складных стульях, кто-то примостился на крыше дома. Рутэнн с Вильмой выбирают себе место под навесом на самом краю площадки. Солнце еще не взошло, но танец будет длиться целый день, а к тому времени палить уже начнет немилосердно.
Софи почти не разговаривает, только, примостившись у меня под боком, трет глаза. Она смотрит на привязанного к крыше золотого орла, который каждую пару минут хлопает крыльями и порой даже кричит.
Когда солнце кулаком вздымается над горизонтом, из kivas, где их подготавливали, появляются кацины, все сразу. На площади вырастает гора подарков. Поскольку вчера ночью не было дождя, пить сегодня нельзя, как бы ни припекало.
Их без малого пятьдесят — это кацины Hoote, как мне сообщают, — и все одеты совершенно одинаково: белые юбки с красными кушаками, узорные набедренные повязки. На руках — браслеты, грудь обнажена; на левых лодыжках — бубенцы, на правых — погремушки. Еще по погремушке в правой руке, в левой — можжевельник, womapi. Между лопаток у каждой красуется ракушечное ожерелье, к задам прилеплены лисьи хвосты. Тела их покрыты красной охрой и присыпкой из кукурузной муки, но самое яркое в их костюмах — маски, веера перьев, вонзенные в громадные деревянные головы черных псов с оскаленными зубами и вытаращенными глазами.
Когда начинаются песни, Софи утыкается мне в шею. Глубокая, нутряная песня нарастает, близится крещендо. Кацины парами вращаются в такт музыке, понукаемые стариком-кукловодом, который попутно рассыпает во все стороны кукурузную муку.
Рутэнн поглаживает Софи по спине.
— Не бойся, Сива, — говорит она. — Они не причинят тебе вреда. Напротив, они тебя защищают.
Примерно час спустя они перестают танцевать и, позвякивая, направляются к груде подарков. Буханки свежего хлеба летят к людям на крышах, катятся арбузы, брызжут фонтаны винограда, воздушной кукурузы и персиков. Недавно овдовевшей Вильме достается самая большая корзина фруктов.