Прощай! Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти глаза. Прощай, Франкенштейн! Если б ты еще жил и желал мне отомстить, тебе лучше было бы обречь меня жить, чем предать уничтожению. Но все было иначе; ты стремился уничтожить меня, чтобы я не творил зла; и если, по каким-либо неведомым мне законам, мысль и чувства в тебе не угасли, ты не мог бы пожелать мне более жестоких мук, чем те, что я ощущаю. Как ни был ты несчастен, мои страдания были еще сильней; ибо жало раскаяния не перестанет растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.
Но скоро, скоро я умру и уже ничего не буду чувствовать. Жгучие муки скоро угаснут во мне. Я гордо взойду на свой погребальный костер и с ликованием отдамся жадному пламени. Потом костер погаснет; и ветер развеет мой пепел над водными просторами. Мой дух уснет спокойно; а если будет мыслить, то это, конечно, будут совсем иные мысли. Прощай!
С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный вплотную к нашему кораблю. Скоро волны унесли его, и он исчез в темной дали.
«Франкенштейн» — выдающийся памятник мировой литературы. Факт, бывший аксиомой еще лет двадцать назад, в наши дни вдруг обрел статус теоремы, которую надо доказывать и доказывать. На той, по крайней мере, территории, на которой выпало жить и думать нам, то есть в России.
Это обстоятельство от начала до конца противоестественно. И от начала до конца продиктовано сиюминутными причинами. Они потеряют свою ценность и кажущийся глубокий смысл очень скоро. Но пока родная наша страна — безликая территория, люди живущие в ней — народонаселение, а несомненные культурные ценности — сомнительны, и потому невольно приходится иметь в виду весь этот абсурд, когда пытаешься что-то сделать или сказать.
И там не менее, тем не менее… «Франкенштейн» выдающийся памятник мировой литературы. Без знания этого романа невозможно составить полное и объективное представление об извилистых путях, которыми движется человечество в пустоте и холоде Космоса. Идеи, положенные в основу «Франкенштейна», странным образом созвучны не только тем далеким дням, когда роман писался, не только нашим и будущим после нас дням, но и дням, предшествовавшим его появлению на свет.
В этом произведении запечатлена вечная трагедия несовместимости живого и трепетного дыхания жизни и искусственных (пусть и искусных!) подделок под нее.
Создательнице литературного произведения «Франкенштейн» и образа Франкенштейна, вот уже почти двести лет являющегося своеобразным символом, было девятнадцать лет. Она родилась в семье известных английских писателей конца XVIII века Уильяма Годвина и Мэри Уолстонкрафт, бывших в свое время «властителями дум» английского общества. Среди учеников Уильяма Годвина числились выдающиеся поэты У. Вордсворт и С. Кольридж, что о многом говорит. Мэри Уолстонкрафт прославилась пропагандой женского равноправия. Она умерла через несколько дней после рождения дочери, навсегда оставшись для той предметом поклонения. Так же, как и отец, написавший в 1793 году, за четыре года до рождения Мэри, «Исследование о политической справедливости», оказавшее огромное влияние на многих культурных людей его эпохи.
«Нет ничего удивительного в том, что я, дочь родителей, занимающих видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве, — отмечала позднее М. Шелли. — Я марала бумагу еще в детские годы, и любимым моим развлечением было „писать разные истории“.»
Ее детство прошло в сельской местности, в Шотландии. Уильям Годвин женился во второй раз. Ему приходилось заниматься унизительной и изматывающей литературной поденщиной, чтобы прокормить многочисленную семью: Мэри, ее старшую сестру Фанни (внебрачную дочь Мэри Уолстонкрафт), сына и дочь второй миссис Годвин от первого брака, малолетнего Уильяма — плод его любви со второй миссис Годвин.
Он в то время уже не походил на «властителя дум». Многие старые друзья отвернулись от него. Зато появились новые. В их числе юный наследник баронетского титула и изрядного состояния Перси Биши Шелли, которому вскоре, наряду с Байроном, суждено было занять одно из первых мест в английской поэзии.
Роман между Шелли и шестнадцатилетней Мэри был бурным и изобиловал теми переживаниями и приключениями, что свойственны романтичному началу XIX века и что кажутся в наши дни неестественными и нарочитыми.
Свидания, назначавшиеся у могилы Мэри Уолстонкрафт. Побег из отцовского дома вместе с Клер Клермонт, дочерью второй миссис Годвин. Преследования Хэрриет Вестбрук, жены Шелли, дочки трактирщика, на которой тот женился совсем юным.
Они не только «писали разные истории», но и жизнью своей иллюстрировали правдоподобие этих историй, сколь невероятными ни казались бы те постороннему глазу. Поэзия и трагедия в равной степени отмечали их реальную жизнь — продолжение выдуманной.
Отравилась Фанни. Утопилась Хэрриет. Шелли лишили отцовских прав на его с Хэрриет детей. Стала любовницей Байрона и родила от него дочь Клер Клермонт.
И на этом фоне совсем другая жизнь!
Байрон пишет «Чайльд Гарольда». Шелли создает несколько поэм. Его юная жена тоже пробует себя в литературе.
Обыденность изо всех сил старается сделать из них «обычных» людей, но они успешно рвут ее путы, равняя свои дела и мысли по звездам.
Летом 1816 года Шелли приехали в Швейцарию. Их соседом оказался Байрон. Из-за дождливой и ненастной погоды, стоявшей почти все лето, они вынуждены были большую часть времени проводить дома. Чтобы развлечься, Байрон предложил, чтобы каждый из них — Шелли, Мэри, сам Байрон и его лечащий врач Полидори — сочинил какую-нибудь страшную историю. Кроме Мэри, никто из них условий игры не выполнил. Впрочем, и у Мэри поначалу ничего не получилось. А как выкристаллизовалась у нее счастливая идея «Франкенштейна» она рассказала пятнадцать лет спустя, готовя книгу для серии «Образцовые романы»:
«Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным, — но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и воспроизвести (…) Пока они беседовали, подошла ночь; было уже за полночь, когда мы отправились на покой. Положив голову на подушки, я не заснула, но и не просто задумалась. Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся мне картины яркостью, какой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидала бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало недвижно, а потом, повинуясь некоей силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось. (…) Я не сразу прогнала ужасное наваждение; оно еще длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась мыслями к моему страшному рассказу — к злополучному рассказу, который так долго не получался!