— Мне кажется, вы не отказались бы от чашки чая на ночь, а в гостиной найдется и шампанское.
Она посмотрела на герцога так выразительно, что ему было бы трудно не понять ее призыва.
— Спасибо, — ответил он, — но не сегодня вечером.
И раньше, чем леди Сибил смогла придумать, что еще сказать, герцог сел в карету.
Когда карета отъехала, ей хотелось бегом броситься вдогонку.
Каким-то необъяснимым образом женщина почувствовала, что этот человек уходит из ее жизни.
А сейчас, читая его записку, она поняла, что именно это и произошло.
Пока он пересекал Ла-Манш, герцог все-таки несколько раз вспоминал леди Сибил.
Как обычно, его секретарь устроил все быстро и со знанием дела; впрочем, иного герцог и не ожидал.
Его светлости предоставили лучшую каюту на судне, а в поезде до Парижа зарезервировали отдельное купе.
Он читал газеты и думал о том, что сможет увидеть в Тунисе.
Он радовался, как мальчишка, отправляющийся домой на каникулы, радовался своей свободе, свободе от претензий леди Сибил, ее неизменных ежедневных посланий на надушенной бумаге.
Он был свободен от ее постоянных притязаний на него как на мужчину, которые он начинал находить чрезмерными.
Герцог чувствовал, что женщин на данный момент с него хватит, и именно поэтому нисколько не обрадовался планам виконта на вечер.
Про себя он решил, что, должно быть, стареет.
Пять лет назад он был бы в восторге от возможности провести вечер в обществе самых шикарных парижских куртизанок.
Они считались самыми лучшими во всей Европе.
«Что со мной произошло? Чего я, собственно, хочу?»— спрашивал он себя, так же как и многие до него.
Он не знал ответа.
Неожиданно ему пришло в голову, что, возможно, благодаря своему новому интересу к римской культуре, возникшему из увлечения раскопками развалин римских городов, он превратился в идеалиста.
Уж не ищет ли он Афродиту, греческую богиню любви?
Или, быть может, Венеру, как ее называли римляне, обладающую несравненным телом и лицом скорее невинным, чем чувственным.
Боги Олимпа!
Он громко рассмеялся своим мыслям.
Впрочем, ему ни разу не встречалась женщина, способная соперничать с теми созданиями древней мифологии, что являлись на сияющих светлых утесах в Дельфах или в храмах, которые он видел в других странах.
Дженкинс помог ему надеть великолепно сшитый фрак, заказанный у самого лучшего и самого дорогого портного на Савил-роу.
Герцог бросил небрежный взгляд на свое отражение в зеркале.
Ему и в голову не приходило, что он красив; более того, он не осознавал того воздействия, которое его яркая личность оказывает на всех, кто с ним общается.
Дженкинс подал ему крупную сумму денег, которые герцог убрал во внутренний карман.
Несколько золотых луидоров он положил в карман брюк.
По привычке, хотя герцог знал, что в этом не было необходимости, он сказал Дженкинсу:
— Я приду не поздно, но вы можете ложиться, не дожидаясь меня.
— Ваша светлость уверены, что я не понадоблюсь?
— Абсолютно уверен! — подтвердил герцог и направился к двери спальни, которую камердинер открыл перед ним.
Когда хозяин исчез в конце коридора, Дженкинс взглянул на свое отражение в зеркале и громко сказал:
— Могу поспорить, его светлость не вернется раньше рассвета.
Часом позже герцог сидел за обеденным столом в большом и роскошном доме на рю Сент-Оноре.
Было очевидно, что его друг виконт не преувеличивал, утверждая, будто это будет блестящий прием.
Без сомнения, среди приглашенных женщин оказались такие красавицы, каких ему никогда не доводилось встречать, в том числе и в Париже.
Все комнаты были полны орхидей.
Когда гости расселись за столом, перед прибором каждой женщины оказались две безупречные бледно-розовые орхидеи, скрепленные тысячефранковой купюрой.
Искусство повара превосходило все ожидания.
Обед начался с икры, специально доставленной из России для этого приема.
Последующие перемены блюд являли собой самые превосходные образцы французской кулинарии.
Вина — а мужчины разбирались в этом — оказались представлены такими редкими и бесподобными сортами, что их следовало бы благоговейно пробовать из ложки, а не пить бокалами.
Мужчины, присутствовавшие на приеме, как определил герцог, были наиболее влиятельными людьми Парижа.
Сам гостеприимный хозяин, банкир, имел международную репутацию: он был настолько богат, что вряд ли этот прием заставит его дважды задержать взгляд на полученных счетах.
Но даже он превзошел себя этим вечером.
За ужином, скромно стоя в стороне, играл скрипач, считавшийся одним из лучших в Европе.
Приглашенных оказалось всего человек тридцать.
По левую руку от герцога оказалась несравненно прелестная куртизанка.
Это была темноволосая молодая женщина с нежной, как цветок магнолии, кожей и огромными сверкающими, подобно алмазам, глазами.
Она оказалась к тому же весьма остроумной, и герцог не мог удержаться от смеха, слушая ее замечания.
Своим обаянием ей удавалось заставлять сверкать и искриться сам воздух вокруг, создавая ту атмосферу радости жизни, какой всегда отличалась Франция.
Справа от герцога сидела другая красавица, наполовину шведка.
Ее волосы были такими светлыми, что, будь у нее розовые глаза, она считалась бы альбиносом, однако ее слегка раскосые глаза были поразительно зелены.
Ее нежный голос звучал так, словно ее слова предназначались только ее собеседнику.
Сам того не замечая, герцог проникся симпатией к белокурой красавице.
Ее вниманием, однако, завладел мужчина, сидевший по другую сторону, и герцог снова повернулся к своей соседке слева.
Снова она заставила его смеяться.
Когда он спросил ее имя, она ответила:
— Меня называют Чаровницей.
— Вам это имя подходит, — живо откликнулся герцог.
Они продолжали беседовать и смеяться, потом перешли в другой зал, где танцевали под звуки оркестра, специально выписанного из Вены.
Зал был превращен в беседку, увитую белыми розами.
Герцог отметил, что розы создают замечательный фон для прекрасных дам, приглашенных на прием.
Но гостей ждало еще много сюрпризов.