— Ваша новая картина… клянусь, вы решите повесить ее именно здесь.
— Мне тоже так кажется.
Анна положила карандаш на стол.
— Я счастлива, что имею возможность помочь вам, Рози, и очень рада, что вы оказались у нас. Эй, у вас все потекло.
В очередной раз Анна протянула ей салфетку «Клинекс», и Рози подумала, что это, наверное, не та коробка, из которой Анна доставала салфетку в день первого интервью в кабинете. У нее создалось впечатление, что запасы салфеток Анне приходится пополнять очень часто. Рози взяла салфетку и утерла глаза.
— Знаете, вы спасли мне жизнь, — сказала она хрипловатым голосом. — Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
— Лестно, но далеко от истины, — парировала Анна своим сухим спокойным голосом. — Говорить о том, что я спасла вам жизнь, было бы точно так же ошибочно, как утверждать, что Синтия уложила на лопатки Герт в спортивном зале. Вы сами спасли себе жизнь, воспользовавшись предоставившейся возможностью и покинув человека, который делал вам больно.
— И все же спасибо огромное. Хотя бы за то, что я здесь.
— Не стоит благодарностей, — ответила Анна, и в единственный раз за весь срок пребывания в «Дочерях и сестрах» Рози стала свидетелем появившихся на глазах Анны Стивенсон слез. С мягкой улыбкой она протянула коробку с салфетками назад хозяйке кабинета.
— Вот, — сказала она. — Похоже, у вас в глазах тоже образовалась маленькая течь.
Анна рассмеялась, вытерла глаза и бросила салфетку в мусорную корзину.
— Ненавижу слезы. Это моя личная тайна, которую я храню от всех. Время от времени мне кажется, что я справилась со своим недостатком, что теперь уж точно я от него избавилась. А потом все происходит снова. Примерно то же самое я чувствую в отношении мужчин.
На короткое мгновение в памяти Рози всплыли ореховые глаза Билла Штайнера.
Анна снова взяла карандаш и быстро нацарапала что-то под схематичным наброском нового дома Рози, затем протянула ей листок. Опустив глаза, Рози прочитала адрес: Трентон-стрит, 897.
— Теперь это ваш адрес, — добавила Анна. — Правда, это почти на другом конце города, но теперь вы можете пользоваться автобусом, так ведь?
С улыбкой — и со слезами на глазах — Рози утвердительно кивнула головой.
— Можете дать адрес тем подругам, с которыми познакомились здесь, и тем друзьям, которые в конце концов появятся у вас за стенами этого здания, но сейчас о нем знают только два человека — вы и я. — Ее слова казались Рози чем-то заранее заготовленным, похожим на многократно отрепетированную прощальную речь. — И помните, никто и никогда не узнает ваш адрес через «Дочерей и сестер». Просто мы так привыкли поступать. За двадцать лет работы с обиженными женщинами я убедилась, что нужно делать так, и только так, а не иначе.
Последние слова Анны не стали для Рози неожиданностью; она уже многое знала из рассказов Пэм, Консуэло Дельгадо и Робин Сент-Джеймс. Рози вводили в курс дела чаще всего во время «Часа большого веселья», как в шутку называли обитательницы «Дочерей и сестер» ежевечернюю уборку помещений, однако Рози, собственно, и не нуждалась в объяснениях. Разумному человеку хватало двух или трех терапевтических сеансов, чтобы узнать все, что стоит знать о заведенном в «Дочерях и сестрах» распорядке. Кроме Списка Анны, существовали еще и Правила Анны.
— Насколько он волнует вас? — спросила Анна. Мысли Рози уклонились от темы разговора; вопрос застал ее врасплох, и она встряхнула головой, приводя их в порядок. В первый момент она не поняла, кого имеет в виду Анна.
— Ваш муж — в какой степени он волнует вас? Мне известно, что в первые две или три недели пребывания здесь вы опасались, что он будет разыскивать, вас… «пойдет по следу» — ваши собственные слова. Что вы думаете об этом теперь?
Рози задумалась над вопросом. Прежде всего, «опасалась»— совершенно неточное слово для описания тех чувств к Норману, которые она испытывала на протяжении первой и, пожалуй, второй недели жизни в «Дочерях и сестрах»; даже такое определение, как «ужас», не могло в полной степени их отразить, ибо суть отношения к покинутому мужу в значительной мере измерялась другими эмоциями; стыдом из-за несостоявшейся семейной жизни, тоской по некоторым предметам, которых ей не хватало (креслу Пуха, например), эйфорическим чувством свободы, которое вспыхивало с новой силой каждое утро, облегчением, казавшимся таким холодным, что это ее пугало, — облегчением, которое может испытывать канатоходец, потерявший равновесие на проволоке, натянутой над глубокой пропастью… но все же устоявший на ногах.
Впрочем, главной нотой в гамме ее чувств был все-таки страх, в этом она не сомневалась. В первые две недели, проведенные в «Дочерях и сестрах», почти каждую ночь снова и снова видела один и тот же сон: сидит в плетеном кресле на крыльце «Дочерей и сестер», и в этот момент перед ней у тротуара останавливается новенькая красная «сентра». Открывается водительская дверь, и из машины появляется Норман. На нем черная футболка с картой Южного Вьетнама. Иногда надпись под картой гласит: «ДОМ ТАМ, ГДЕ НАХОДИТСЯ СЕРДЦЕ»; «БЕЗДОМНЫЙ. БОЛЕЮ СПИДОМ». Его брюки забрызганы кровью. В руке держит нечто вроде маски с засохшими пятнами крови и клочьями прилипшего мяса. Она пытается встать с кресла, но не может; ее словно парализовало. Она только сидит и смотрит, не в силах встать с кресла, как он медленно приближается к ней, а он говорит, что хочет побеседовать с ней начистоту. Он улыбается, и она видит, что даже его зубы перепачканы кровью.
— Рози? — окликнула ее Анна. — Вы здесь?
— Да, — торопливо ответила она, слегка вздрагивая. — Я здесь, и— да, я все еще боюсь его.
— Ничего удивительного, сами понимаете. На каком-то подсознательном уровне вы, подозреваю, никогда не избавитесь от страха перед ним. Но вам станет лучше, если вы запомните, что все чаще и чаще будут появляться долгие периоды без страха перед ним или кем-нибудь еще… даже мысли о нем не побеспокоят вас. Однако я не об этом хотела узнать. Я спросила, не опасаетесь ли вы, что он все-таки может разыскать вас.
Да, она все еще боится. Вернее, не так боится, как раньше. Ей доводилось слышать множество его связанных с работой телефонных разговоров, она слышала, как он обсуждает с приятелями или коллегами самые разнообразные текущие расследования — в гостиной внизу или на веранде. Они почти не замечали ее, когда она приносила им горячий кофе или свежее пиво. Почти всегда в этих обсуждениях Норман исполнял ведущую партию, говоря быстрым, полным нетерпения голосом, наклонившись над столом с бутылкой пива, чуть ли не полностью потонувшей в его огромном кулаке, подгоняя остальных, развеивая их сомнения, отказываясь считаться с их доводами. Изредка он разговаривал и с ней. Разумеется, его не интересовало ее мнение о том или ином случае, просто она представляла собой удобную стену, о которую он мог постучать мячиком собственных мыслей. Быстрый по характеру, он всегда желал получить результат вчера и нередко терял интерес к делам, над которыми приходилось корпеть в течение нескольких недель — весьма продолжительный срок в его представлении.