Запах дыма почуяли, выбили дверь и вытащили мать наружу, но у нее уже половина тела покрылась ожогами третьей степени. Мать жила еще неделю, в больнице, лежала на матрасе, мокром от лекарств и жалкого сопротивления иммунной системы, белые кровяные тельца вытекали прямо на простыни. Кто знает, о чем она вспоминала тогда, узнала ли она меня вообще? Она не видела меня десять лет, но должна же была хоть смутно помнить, что у нее когда-то были дочери. Она позволила мне держать ее за руку, левую, необгоревшую, и я думала: она как луна, как полумесяц. Одна сторона еще сияет.
Элизабет всегда считала, что в этой смерти виновата тетушка Мюриэл. Как и в других — например, в смерти Кэролайн. Тем не менее она здесь. Частично из снобизма, и сама это признает. Она хочет показать детям, что выросла в доме, где к обеду созывали ударом гонга, в доме с восемью спальнями, а не в крохотном домике в ряду других таких же, в каком они живут сейчас (хотя их дом очень мил, и она его так переделала, что не узнать). Кроме того, тетушка Мюриэл — их единственная оставшаяся близкая родственница. Потому что тетушка Мюриэл убила или же выгнала всех прочих, думает Элизабет, но это уже неважно. Она — их корни, их корень, их искривленное, больное и старое корневище. Другие люди, например жители Буффало, считают, что Торонто изменился, утратил свое пуританство, приобрел шик и распущенность, но Элизабет знает, что это не так. В самом нутре города, где должно быть сердце, сидит тетушка Мюриэл.
Она отлучила тетушку Мюриэл от Рождества четыре года назад, наконец сказав «нет» темному столу с шестью вставками-лепестками, симметрично расставленным хрустальным вазочкам с солеными огурцами и клюквенным соусом, льняной скатерти, серебряным кольцам для салфеток. Нат сказал, что больше с ней ходить не будет; вот поэтому. Он сказал, что ему хочется получать удовольствие от общества своих детей и от обеда, и нет совершенно никакого смысла идти к тетушке Мюриэл, если сразу по возвращении домой Элизабет валится в постель с головной болью. Однажды, в 1971 году, ее стошнило в сугроб по дороге домой: индейкой, клюквенным соусом, изысканными закусками тетушки Мюриэл и всеми прочими делами.
Сначала она обиделась на Ната, восприняла его отказ как нежелание ее поддержать. Но он был прав, то есть он и сейчас прав. Ей здесь нечего делать.
Тетушка Мюриэл продолжает свой монолог, обращенный по видимости к детям, но на самом деле к Элизабет. Она говорит: они должны всегда помнить, что их дедушка владел половиной Гэлта. Не дедушка, а прадедушка, и не Гэлта, а Гэльфа [2]6 , мысленно поправляет Элизабет. Может, тетушка Мюриэл уже впадает в старческий склероз; а может, эти семейные предания — на самом деле мифы и, как всякие мифы, передающиеся из уст в уста, неизбежно претерпевают изменения? Тетушка Мюриэл, однако, не исправляет свою неточность. Не бывало такого, чтобы она признавала свои ошибки. Теперь она говорит, что Торонто уже не тот, что раньше, да и вся страна тоже, если уж на то пошло. Город оккупировали пакистанцы, а правительство — французы. Не далее как в прошлую среду ей нахамила продавщица в магазине «Кридс» (подразумевается: иностранка, темнокожая, с акцентом, либо и то, и другое, и третье сразу). А что касается «Кридса», то он полностью деградировал. Раньше выставляли в витринах шубы, а теперь каких-то одалисок. Вероятно, Элизабет, с ее (подразумевается: дегенеративными) взглядами на жизнь, считает, что это нормально, но лично она, тетушка Мюриэл, с подобным никогда не смирится. Она стара и помнит лучшие времена.
Элизабет не знает, что хуже — эта речь или прошлогодняя, когда тетушка Мюриэл в подробностях поведала детям, каких трудов и усилий ей стоило собрать всю семью вместе в одном углу кладбища Маунт-Плезант. Рассказывая эту историю, она не делала никаких различий между живыми и мертвыми, упоминая о своем участке так, будто уже там покоится, а о других покойниках — будто они гости на ее пикнике. Дядя Тедди, конечно, уже был там, где надо, но мать Элизабет и ее сестру пришлось перевозить с кладбища при соборе Св. Иакова, а деда — из Некрополя. Что же до отца Элизабет, то он вообще неведомо куда девался.
Элизабет, наверное, могла бы помешать этим передвижкам, если бы захотела, но не нашла в себе сил. Она знала, какова бывает тетушка Мюриэл, если ей не дали сделать то, что ей хочется. Если тетушке Мюриэл пришла охота поиграть в шахматы своими покойными родственниками, пусть ее. Хорошо еще, что они все были в урнах, а не в гробах. Вы и понятия не имеете, говорила тетушка Мюриэл, какие наглые иногда попадаются адвокаты, а также кладбищенские надзиратели. И, конечно, многие из них говорят с акцентом, такие уж настали времена. Потом она описала серию сложнейших сделок с недвижимостью, которые, по-видимому, имели отношение к обмену одного кладбищенского участка на другой. Конечной ее целью было заполучить большой квартал участков, а потом их все разом обменять на семейную усыпальницу. Элизабет воздержалась от вопроса, не предусмотрела ли тетушка Мюриэл и для нее местечко.
Когда они едут домой на такси, Нэнси говорит:
— Она смешная.
Такой эпитет никогда не приходил в голову Элизабет. Почему это вдруг смешная, осведомляется она.
— Она смешно разговаривает.
И Элизабет наконец понимает, что же такое для них тетушка Мюриэл: редкий экспонат. Им нравится к ней ходить ровно по той же причине, по какой им нравится ходить в Музей. Она не может дотянуться до них, ранить их: они вне пределов ее досягаемости. Она может дотянуться только до Элизабет, ранить только ее. Потому что раньше тетушка Мюриэл имела над ней власть; и в какой-то степени так будет всегда. Элизабет — взрослый человек и сама управляет своей жизнью, но в присутствии тетушки Мюриэл она все еще отчасти ребенок. Частью арестантка, частью сирота, частью калека, частью безумна; тетушка Мюриэл — непреклонная надзирательница.
Значит, Элизабет ходит к ней в гости — ей назло. Смотри, я выросла, я хожу на двух ногах, может, и нетвердо, но тебе не удалось запихать меня в одну из твоих погребальных урн, пока не удалось. Я живу своей жизнью, несмотря на тебя, и буду жить. Видишь, вот мои дети. Посмотри, как они прекрасны, как умны, как нормальны. У тебя никогда не было детей. Тебе до них не дотянуться. Я тебе не позволю.
Суббота, 15 января 1977 года
Леся
Леся ввязалась во что-то сомнительное. Если бы кто-нибудь, ее подруга — например, Марианна, — занималась тем же самым и рассказала бы Лесе, Леся бы так и подумала: что-то сомнительное. Или даже пошлое. Очень пошло — завести интрижку с женатым мужчиной; женатым мужчиной, у которого двое детей. Женатые мужчины с детьми — это вообще очень пошло, вечные жалобы на жизнь, скрытые грешки и мелкое вранье. Еще пошлее — заниматься этим в гостинице, в довольно сомнительной гостинице, потому что Нат, как он выразился, немножко без денег. Леся не вызвалась заплатить по счету. Женщины из ее когдатошней женской группы ее, наверное, за такое осмеяли бы, но всему есть предел.