Но она сказала, что свяжется с ним, так почему до сих пор не связалась? Позже он получил от нее пару открыток — английские марки, потом аргентинские. Подписаны «Тетя Моника», но он знал, что открытки от мамы. Надеюсь, у тебя все хорошо, — больше ничего. Наверное, она знала, что прежде, чем открытки попадут к Джимми, их прочтут сотни ищеек, и была права, потому что вместе с открытками в доме появлялись люди из КорпБезКорпа, спрашивали, кто такая тетя Моника. Джимми говорил, что понятия не имеет. Он понимал: скорее всего, в тех странах, откуда приходили открытки, мамы нет, она ведь очень умная. Наверное, кого-то просила отправить открытки.
Что, не доверяла ему? Очевидно, нет. Он чувствовал, что разочаровал ее, подвел в чем-то важном. Так и не понял, что от него требуется. Если б ему выдался еще один шанс сделать ее счастливой.
— Я — не мое детство, — говорит Снежный человек вслух. Он эти ретроспективы ненавидит. Но не может их выключить, не может сменить тему, вырваться. Ему нужна внутренняя дисциплина или магическое слово, снова и снова его повторять, чтобы отключаться. Как же это называлось? Мантры. В начальной школе было. Религия Недели. Ладно, дети, теперь сидите тихо, как мышки. Джимми, тебя это тоже касается. Сегодня сделаем вид, будто мы в Индии, будем читать мантры. Весело, правда? Теперь давайте выберем слово, каждый свое, у каждого будет собственная мантра.
— Держись за слова, — говорит он сам себе. Странные слова, старые слова, редкие. Балдахин. Норна. [7] Прозорливость. Волынка. Сладострастный. Они исчезнут у него из головы и перестанут существовать, вообще, навсегда. Будто их и не было.
Коростель появился за несколько месяцев до исчезновения матери. Два таких события за один год. Какая связь? Никакой, не считая того, что мать с Коростелем поладили. Коростель был одним из немногих друзей Джимми, что нравились маме. Его друзей она в основном считала незрелыми, а подруг — пустоголовыми или неопрятными. Прямо не говорила, но догадаться нетрудно.
Но Коростель — Коростель был другим. Она говорила, что он взрослее — вообще-то куда взрослее большинства взрослых. С ним можно разговаривать объективно, и в этих разговорах все события и гипотезы доводились до логического завершения. Джимми не видел, чтоб они друг с другом вот так беседовали, но, видимо, беседы имели место, иначе она бы так не говорила. Он часто задумывался, когда же и как происходили эти взрослые логичные разговоры.
— Твой друг интеллектуально благороден, — говорила мать. — Он себя не обманывает. — А потом смотрела на Джимми — эти грустные глаза, этот взгляд, — мол, как же ты меня огорчаешь. Если б он только мог стать таким же — интеллектуально благородным. Еще один минус в тайном мамином табеле, что хранился в потайном кармане ее души, в табеле, по которому Джимми всегда еле справлялся. Джимми мог бы лучше успевать по интеллектуальному благородству, если б только постарался. И, блин, если бы понял, что вообще значит эта хрень.
— Я не буду ужинать, — снова говорил он. — Возьму что-нибудь перекусить. — Если ей охота огорченно пялиться, пускай пялится на кухонные часы. Он переделал их так, что малиновка говорила угу, а сова — кар. Пусть ее для разнообразия часы разочаруют.
Насчет благородства Коростеля, интеллектуального или еще какого, у Джимми имелись сомнения. Он все-таки знал про Коростеля чуть больше матери.
Когда мама исчезла, устроив представление с молотком, Коростель почти ничего не сказал. Кажется, его эта история не удивила и не шокировала. Он заметил только, что некоторым людям нужно меняться, а для этого куда-нибудь уехать. Сказал, что иногда человек часть твоей жизни долго-долго, а потом вдруг его больше нет. Что Джимми надо бы почитать стоиков. Совет Джимми раздосадовал: Коростель бывал порой чересчур назидателен и слегка злоупотреблял этим «надо бы». Но Джимми был благодарен ему за спокойствие и ненавязчивость.
Разумеется, в то время Коростель еще не был Коростелем: его тогда звали Гленн. Почему с двумя «н»?
— Отец любил музыку, — сказал Коростель, когда Джимми собрался спросить, на что потребовалось время. — Назвал меня в честь одного умершего пианиста, какой-то мальчик-гений, он тоже был через два «н». [8]
— А он заставлял тебя музыке учиться?
— Нет, — ответил Коростель. — Он вообще никогда меня особо не заставлял.
— Тогда в чем смысл?
— Чего?
— Имени. С двумя «н».
— Джимми, Джимми, — сказал Коростель. — Далеко не у всего есть смысл.
Снежному человеку сложно считать Коростеля Гленном: Коростелева вторая личность совершенно заслонила первую. Скорее всего, Коростель жил в нем с самого начала, размышляет Снежный человек: никакого Гленна и не было, Гленн — всего лишь маска. Поэтому в воспоминаниях Снежного человека Коростель не бывает Гленном, никаких «Гленн, он же Коростель», или «Гленн-Коростель», или «Гленн, позже известный как Коростель». Просто Коростель, и все.
К тому же так проще, думает Снежный человек. Зачем эти скобки, зачем дефисы, если особой нужды нет.
Коростель появился в школе «Здравайзер» в сентябре или октябре — в один из тех месяцев, что назывались «осень». Был яркий теплый солнечный день, в остальном ничем не примечательный. Коростеля в эту школу перевели — охотники за головами обработали его родителей, обычное дело в Компаундах. Дети приходили и уходили, парта занята, парта свободна, дружба непредсказуема.
Джимми особо не вникал, пока Дыньки Райли, училка по основам толерантности и ультратексту, представляла Коростеля классу. Разумеется, на самом деле училку звали иначе — «Дыньками» ее прозвали мальчики в классе, — но ее имени Снежный человек вспомнить не может. Она зря так низко наклонялась над его экраном, что ее громадные круглые груди почти касались его плеча, ей не стоило туго заправлять обтягивающие футболки «НооКож» в шорты, это очень отвлекало. Поэтому, когда Дыньки сообщила, что Джимми покажет новому однокласснику школу, воцарилось молчание — Джимми судорожно расшифровывал, что же это она такое сказала.
— Джимми, я к тебе обращаюсь, — сказала Дыньки.
— Ну конечно, — сказал Джимми, закатив глаза и ухмыльнувшись — впрочем, не пережимая. Дети засмеялись, даже мисс Райли рассеянно против воли улыбнулась. Ему обычно удавалось ее обхитрить этим своим мальчишеским обаянием. Ему нравилось воображать, что не будь он учеником, а она учительницей, не грози ей статья за развращение малолетних, она бы прогрызала себе дорогу к нему в спальню, чтобы погрузить жадные пальцы в его молодую плоть.
Джимми тогда был такой самовлюбленный, думает Снежный человек, снисходительно и чуть завистливо. Разумеется, еще он был несчастлив. Это само собой. Он столько сил на это потратил.