– Не настолько я глуп, – отозвался Алекс. – Зачем мне устраивать поджог?
– Все думают на вас.
– Однако же это не я, – сказал он. – Но некоторым удобно свалить все на меня.
– Каким некоторым? Зачем? – Я не иронизировала – я была озадачена.
– Подумайте головой, – посоветовал Алекс. Но больше ничего не прибавил.
Чердак
Я принесла с кухни свечу – из запаса на случай, если отключат электричество; зажгла её, вывела Алекса из погреба, через кухню на черную лестницу, а затем – на лестницу поуже и расположила его на чердаке за тремя пустыми сундуками. В сосновом ящике отыскались старые одеяла, и я извлекла их, чтобы устроить постель.
– Сюда никто не придет, – сказала я. – Если придут, прячьтесь под одеяла. Не бродите тут – могут услышать шаги. И свет не включайте. (На чердаке была лампочка с цепочкой, как в погребе.) – Утром принесем вам поесть, – прибавила я, не зная, как выполнить это обещание.
Я спустилась вниз, а затем вновь поднялась с ночным горшком и молча поставила его на пол. Эта проблема меня все время волновала, когда Рини рассказывала о похитителях детей, – как же с удобствами? Одно дело, когда тебя запирают в склепе, и совсем другое – когда приходится сидеть на корточках в углу с задранной юбкой.
Алекс Томас кивнул и сказал:
– Умница. Настоящий друг. Я знал, что вы практичны. Утром мы с Лорой пошептались у неё в комнате. Обсуждались следующие вопросы: как доставлять еду и питье, как соблюдать осторожность и как опорожнять горшок. Одна будет притворяться, что читает, сидя в моей комнате с открытой дверью: оттуда видна лестница на чердак. Другая будет переносить что нужно. Договорились, что будем это делать по очереди. Наша головная боль – Рини, она обязательно заподозрит неладное, если мы будем слишком хитрить.
Мы не разработали план на случай, если нас раскроют. И потом не разрабатывали. Целиком импровизация.
Первый завтрак Алекса Томаса состоял из корок от тостов. Обычно мы их не ели – разве под нажимом: у Рини ещё не вышло из привычки говорить: не забывайте о голодающих армянах – но в этот раз Рини увидела пустое блюдо. Все тосты были в кармане темно-синей Лориной юбки.
– Наверное, голодающие армяне – это Алекс Томас, – шепнула я, когда мы торопливо поднимались по лестнице. Но Лора не засмеялась. Она считала, что так оно и есть.
Мы навещали Алекса утром и вечером. Мы совершали набеги на кладовую, подбирали объедки. Контрабандой доставляли сырую морковь, обрезки ветчины, недоеденные вареные яйца, сложенные вместе кусочки хлеба с маслом и джемом. Однажды куриную ножку – смелое предприятие. И ещё – стаканы с водой, чашки с молоком, холодный кофе. Грязную посуду уносили и прятали под кроватями, а когда горизонт очистится, мыли её в раковине нашей ванной, а потом ставили в кухонный буфет. (Этим занималась я: Лора слишком неуклюжа.) Ценным фарфором мы не пользовались. Вдруг что-то разобьется? Даже исчезновение обычной тарелки могли заметить: Рини зорко следила. Поэтому с посудой мы были особенно осторожны.
А Рини нас подозревала? Думаю, да. Обычно она догадывалась, когда мы что-то затевали. Но ещё она обычно догадывалась, когда есть смысл притвориться, будто ей не известно, что именно. Думаю, она готовилась – если нас разоблачат – сказать, что понятия ни о чем не имела. Один раз она попросила нас не таскать изюм, прибавив, что мы какие-то бездонные бочки, и с чего это мы вдруг стали такими прожорливыми? И ещё рассердилась из-за пропажи четверти тыквенного пирога. Лора сказала, что её съела; с ней неожиданно случился приступ голода.
– Даже корки? – насторожилась Рини. Лора никогда не ела корки от пирогов Рини. Их никто не ел. Даже Алекс Томас.
– Я скормила их птичкам, – сказала Лора. И это правда: в результате она так и сделала.
Поначалу Алекс Томас был всем доволен. Называл нас отличными ребятами, без которых он бы попал как кур в ощип. Потом ему отчаянно захотелось курить – просто места себе не находил. Мы принесли ему несколько сигарет из серебряной шкатулки на рояле, предупредив, чтобы курил не больше одной в день, иначе дым заметят. (На ограничение Алекс не обратил внимания.)
Потом он заявил, что на чердаке тяжело, потому что невозможно мыться. У него во рту просто канализация. Мы стянули старую зубную щетку, которой Рини чистила серебро, и хорошенько её отмыли; Алекс сказал, что это лучше, чем ничего. Однажды мы принесли на чердак тазик, полотенце и кувшин с теплой водой. Помывшись, он убедился, что внизу никого нет, и вылил грязную воду из чердачного окна. Шел дождь, земля все равно была мокрая, и никто ничего не заметил. В другой раз, когда никого поблизости не было, мы разрешили Алексу спуститься и заперли его в нашей с Лорой ванной, чтобы он мог основательно вымыться. (Рини мы сказали, что хотим ей помочь и берем на себя уборку в ванной. Рини ответила: чудесам конца не видно.)
Пока Алекс Томас мылся, Лора сидела у себя в комнате, а я – у себя, и каждая стерегла дверь в ванную. Я пыталась не думать о том, что происходит за дверью. Было мучительно представлять его совсем без одежды, и невыносимо думать, почему так.
Об Алексе Томасе писали в передовицах всех газет, не только нашей. Его называли поджигателем и убийцей – из худших, убивающих с хладнокровием фанатика. В Порт-Тикондерогу приехал с единственной целью внедриться в рабочую среду и посеять семена раздора, и это ему удалось, судя по общей забастовке и бунту. Он яркий пример издержек университетского образования – умный юноша, даже слишком умный, чей ум извратили дурные люди и вредные книги. Писали, что его приемный отец, пресвитерианский священник, сказал, что каждый вечер молится за него, но этот юноша – порождение ехидны. Не оставили без внимания и то, что он спас маленького Алекса во время ужасной войны. Священник сказал, что Алекс – головня, вытащенная из печки, однако приводить в дом незнакомца – всегда большой риск. Подтекст был такой, что лучше бы такие головни оставлять в печи.
В довершение ко всему полиция напечатала плакат «Разыскивается» с фотографией Алекса; плакат повесили на почте и в других общественных местах. К счастью, не очень четкий снимок: рука Алекса частично загородила лицо. Фотография, которую сделал Элвуд Мюррей на пикнике (нас с Лорой, естественно, отрезали). Элвуд Мюррей говорил, что с негатива фотография получилась бы отчетливей, но негатив куда-то запропастился. Что ж, ничего удивительного: после погрома в редакции многое погибло.
Мы принесли Алексу газетные вырезки и плакат «Разыскивается» – Лора его умыкнула с телеграфного столба. Алекс читал о себе с тоскливым страхом.
– Им нужна моя голова на блюде, – вот что он сказал. Через несколько дней Алекс спросил, не могли бы мы дать ему бумаги, чтобы писать. От мистера Эрскина осталась стопка школьных тетрадей, мы принесли их и ещё карандаш.
– Как ты думаешь, что он пишет? – спрашивала Лора. Мы терялись в догадках. Дневник узника, попытка самооправдания? А может, письмо с просьбой о помощи? Но он не просил нас отправлять: значит, не письмо.