– Он не хотел, чтобы она там была вместе с нами, – сказала Лора. – Он знает, что она примет нашу сторону.
Мы бродили в Авалоне по первому этажу. Дом словно уменьшился, мебель стояла в чехлах – точнее, то, что от неё осталось: самые громоздкие и мрачные вещи вынесли, – наверное, Ричард распорядился. Я так и слышала, как Уинифред говорит, что невозможно жить с буфетом, на котором такие неубедительные, толстые резные виноградные кисти. Книги в кожаных переплетах в библиотеке остались, но что-то мне подсказывало, что они недолго продержатся. Зато убрали фотографии дедушки Бенджамина с премьер-министрами: кто-то – конечно, Ричард – заметил, наконец, что у них разрисованы лица.
Прежде Авалон дышал стабильностью, почти непреклонностью, – крупный, мощный валун, преградивший путь потоку времени, никому не поддающийся и недвижимый. Теперь же он виновато скукожился – казалось, вот-вот рухнет. Лишился мужества собственных притязаний.
Как здесь уныло, заметила Уинифред, и как пыльно; на кухне живут мыши – она сама видела мышиный помет, – и чешуйницы. Впрочем, к вечеру поездом приедут Мергатройды и ещё двое новых слуг, которых недавно взяли в штат, и тогда на борту будет порядок – хотя нет, рассмеялась она, на борту его как раз и не будет. Она имела в виду нашу яхту «Наяду». Ричард как раз осматривал её в эллинге. Её должны были отскрести и перекрасить под руководством Рини и Рона Хинкса, но и этого не сделали. Уинифред не понимала, зачем Ричард возится с этим старым корытом – если он действительно хочет плавать, следует затопить эту посудину и купить новую.
– Наверное, он понимает, что она дорога как память, – сказала я. – Нам то есть. Мне и Лоре.
– Правда? – спросила Уинифред с этой своей удивленной улыбочкой.
– Нет, – ответила Лора. – С какой стати? Отец никогда нас на яхту не брал. Только Кэлли Фицсиммонс.
Мы сидели в столовой; хоть длинный стол никуда не делся. Интересно, что Ричард или, точнее, Уинифред решат насчет Тристана и Изольды с их стеклянной старомодной любовью.
– Кэлли Фицсиммонс приходила на похороны, – сказала Лора. Мы остались одни. Уинифред поднялась наверх, чтобы, как она сказала, освежиться. Она клала на глаза ватные тампоны, смоченные гамамелисом, а лицо мазала дорогой зеленой тиной.
– Да? Ты не говорила.
– Забыла. Рини на неё разозлилась.
– За то, что пришла на похороны?
– За то, что не приходила раньше. Рини была груба. Сказала: «Ну вот, пришла к шапочному разбору».
– Но она ведь Кэлли ненавидела! Терпеть не могла, когда Кэлли приезжала. Считала, что Кэлли потаскушка.
– Думаю, Рини хотела, чтобы Кэлли была ещё больше потаскушкой. Кэлли сачковала, недостаточно выкладывалась.
– Как потаскушка?
– Ну, Рини считала, что Кэлли отступать не следовало. И уж конечно, быть рядом, когда отцу стало так трудно. Отвлечь его.
– Рини так и сказала?
– Не этими словами, но смысл понятен.
– А Кэлли?
– Притворилась, что не поняла. А потом делала, что обычно делают на похоронах. Плакала и плела небылицы.
– Какие небылицы? – спросила я.
– Говорила, что хотя они не всегда сходились в вопросах политики, отец был прекрасным, прекрасным человеком. Рини сказала: Вопросы политики у тебя в штанах, но Кэлли не слышала.
– Мне кажется, он старался им быть, – сказала я. – Прекрасным человеком.
– Однако из кожи вон не лез, – возразила Лора. – Помнишь, как он говорил? Что мы остались у него на руках? Будто мы – грязное пятно.
– Он старался, как мог, – сказала я.
– Помнишь, как он на Рождество вырядился Санта Клаусом? Перед маминой смертью. Мне тогда было пять лет.
– Да. Вот я и говорю. Он старался.
– Мне было ужасно, – сказала Лора. – Я вообще терпеть не могу такие сюрпризы.
Нас попросили подождать в гардеробной. Двойные двери завесили тонкими шторами, чтобы мы не подглядывали в вестибюль с камином, старинным; там поставили елку. Мы устроились на канапе под вытянутым зеркалом. На длинной вешалке висели шубы – папина шуба, мамина шуба, а над ними шляпы: мамины с большими перьями, отцовские – с маленькими. Пахло резиновыми галошами, свежей сосновой смолой, кедром – от гирлянд на перилах парадной лестницы, и воском от нагретого паркета – все время топилась печь, а в батареях что-то шипело и бряцало. От подоконника тянуло сквозняком; безжалостно, бодряще пахло снегом,
В комнате горела одна лампочка под желтым шелковым абажуром. В стеклянных дверях я видела наши отражения – синие бархатные платья, кружевные воротнички, бледные личики, светлые волосы с прямым пробором, незагорелые руки на коленях. Белые носки, черные туфли. Нас учили сидеть, скрестив ноги, – только не нога на ногу, – так мы и сидели. Зеркало словно надувалось из наших голов большим стеклянным пузырем. Я слышала наше дыхание, вдох – выдох, вздохи ожидания. Казалось, будто дышит кто-то другой, большой и невидимый, кто прячется в складки одежды.
Неожиданно двери распахнулись. На пороге стоял мужчина в красном – настоящий великан. Яркое пламя прорезало ночной мрак за его спиной. Его лицо застилал дым. Голова в огне. Мужчина качнулся вперед, расставив руки. Он гикал или кричал.
На мгновение я оцепенела, но потом сообразила, что это: я была уже достаточно большой. Эти звуки – вовсе не крики, а смех. Просто отец переоделся Санта Клаусом, и он вовсе не горел – просто у него за спиной сияла елка, просто он нацепил на голову горящую гирлянду. Отец надел вывернутый наизнанку красный парчовый халат и приклеил бороду из ваты.
Мама часто говорила, что отец не знает своей силы; он и правда не знал, насколько больше остальных. Понятия не имел, насколько страшным может показаться. Лору он определенно испугал.
– Ты все кричала и кричала, – сказала я. – Не поняла, что он притворяется.
– Все было гораздо хуже, – ответила Лора. – Я поняла, что он притворяется все остальное время.
– То есть?
– Тогда он был самим собой, – терпеливо объяснила Лора. – Он внутри горел. Всегда.
«Наяда»
Устав от мрачных скитаний, я утром проспала. Ноги отекли, словно я прошла большой путь по жесткой земле; голова тяжелая, как пивной котел. Разбудила меня Майра, барабанившая в дверь.
– Проснись и пой! – пропела она сама в прорезь для писем. Я из вредности не отозвалась. Пусть подумает, что я умерла, – во сне отдала Богу душу. Могу поклясться, она уже прикидывает, в каком цветастом ситце положить меня в гроб и что подавать на приеме после похорон. Будет прием, а не бдения над гробом, никакого варварства. Над гробом бодрствуют, чтобы удостовериться, не бодрствует ли покойник: лучше убедиться, что мертвец действительно мертв, а уж потом махать над ним лопатой.