О простонародном происхождении говорят и фамилия Петров, и тесная дружба с фонарщиком — человеком вообще не из чиновного мира, рядовым городским мещанином. В те времена городские власти нанимали на каждые 20 фонарей по фонарщику, который должен был зажигать их вечером, тушить утром, поддерживать в рабочем состоянии. Наверное, Петров и Сидоркин происходили из одной среды и хорошо понимали друг друга.
В этот вечер Петров пришел в гости к Сидоркину — тот нанимал квартиру в Гавани; наверное, эту квартиру тоже давали ему городские власти. Скорее всего, он с самого начала хотел уговорить товарища переночевать у себя — сам Петров жил на Выборгской стороне, в собственном доме. Выборгская сторона ведь повыше, мелкие наводнения, когда вода поднимается меньше чем на сажень, ей не страшны.
Можно сделать множество предположений, почему товарищи не сразу отправились на Выборгскую сторону: заговорились; заигрались в карты; выжидали, не стихнет ли ветер с Финского залива. Скажем откровенно — мы не знаем всех этих причин; мы можем только предполагать, о чем думали друзья и почему они вышли так поздно.
Во всяком случае, ветер не стих, вода прибывала, волны глухо колотились в камни набережной, и товарищи, от греха подальше, глухой ночью двинулись на Выборгскую. В котором часу, они и сами не знали, потому что наручных часов в то время не существовало. Позже Сидоркин покажет, что стояла вторая половина ночи — наверное, друзья определяли это по своему состоянию и по положению луны на небе.
Более точно определили время солдаты, несшие караул в Адмиралтействе. Напомню, что тогда Адмиралтейство еще не было чисто управленческим, чиновничьим учреждением. В огромном четырехугольнике, огражденном глухой высокой стеной, строили корабли, спускали их в Неву тут же, в пределах видимости из окон Зимнего дворца, напротив здания Двенадцати коллегий и Меншиковского дворца.
Солдаты слышали дикие крики примерно в два часа пополуночи, но им и в голову не пришло сойти с караула, выйти на площадь и посмотреть, в чем дело. Да и мало ли кого убивают или грабят в городе… Главное — служба. А может быть, у солдат были и другие соображения ни в коем случае не выходить из-за стен.
Наутро полиция обнаружила труп Николая Сергеевича Петрова — почти у самых стен Адмиралтейства; примерно там, где сейчас стоит памятник Пржевальскому.
Что характерно, ночью полиция решительно ничего не слышала и до утра о происшедшем не узнала… при том, что крики раздавались в самом центре города, в нескольких сотнях шагов от Зимнего дворца.
Предположений здесь может быть два. Первое состоит в том, что такая уж она была эффективная, надежная, эта петербургская полиция. Второе предположение построено на том, что полиция сознательно не совалась по ночам… по крайней мере, в некоторые места города вполне определенно не совалась. Как мы увидим, не исключено, у полиции были на то веские основания.
Во всяком случае, труп нашли утром. Николай Сергеевич лежал лицом вниз, как будто вбитый в полужидкую грязь. Все кости были переломаны, как будто его настигли и били дубинами. Когда труп грузили на телегу, он был «как тряпичный», по образному выражению документов того времени. На лице застыло выражение крайнего ужаса.
Кто этот мертвец, у кого был и от кого шел, установить оказалось предельно просто. Труднее было получить связные показания от Сидоркина, хотя он-то остался живехонек. Михаила Сидоркина нашли на дороге за первой рогаткой, верстах в 10 от места происшествия. Судя по всему, он так и бежал, так и мчался сквозь ненастье, пока не свалился. Солдаты у «рогатки» подняли неизвестного, влили спиртного, потребовали рассказать, «кто таков». Он отбивался, пока не понял, что перед ним солдаты, пытался что-то произнести, но сказать все равно ничего не мог — лишился языка. Петрова Сидоркин опознал, закрыл руками лицо и затрясся при виде трупа.
Сидоркин смог говорить только через два дня, но его показаний мы не знаем. Или полиция вообще не допрашивала Сидоркина (что совершенно невероятно), или материалы этих допросов не сохранились. Позже мы узнаем вероятную судьбу этих важнейших документов.
Итак, два дня важнейший свидетель ничего не может произнести, только трясется и не отпускает от себя людей, вцепляется в их одежду, волнуется, мычит, если его пытаются оставить одного в комнате. Если ночью пытаются потушить или вынести из его комнаты свечу — впадает в настоящую истерику. Приглашенный врач советует не обижать, оставлять все время с ним солдата, свечу не гасить — пусть пройдет испуг. Совет оказался правильным, но и за эти двое «немых» суток полиция предпринимает очень любопытные шаги.
В те времена полицию Санкт-Петербурга возглавлял особый чин — обер-полицеймейстер. У обер-полицейместера был помощник — полицеймейстер.
Для каждой из 10 частей города вводилась должность пристава, или участкового пристава. Части города делились на кварталы, примерно по 50–80 домов, и в каждом квартале был квартальный надзиратель, а ему в помощь избирался населением на 3 года квартальный поручик.
Кто должен был заниматься смертью мелкого чиновника, одного из мельчайших и незаметнейших жителей города? Конечно, квартальный и должен был вести следствие. В нашем же случае происходит вот что: уже утром 25 сентября квартальный зовет пристава. Не потому, что в силу каких-то причин не может сам расследовать дело; не в порядке доклада начальству, чтобы начальство «было в курсе». Квартальный попросту передает начальству материалы дела — необъяснимо и неожиданно.
Пристав сразу же докладывает обер-полицмейстеру города. Не передает дело, но сообщает — тут же, не теряя ни часу времени. Обер-полицеймейстер сам велит принести ему документы, «какие есть», и немедленно идет к царице. Любопытна даже не скорость, с которой он получил аудиенцию, — все-таки глава полиции в столице, один из крупнейших чиновников всей империи. Намного любопытнее, что Екатерина II тут же распоряжается держать Сидоркина в изоляции от всех, в отдельном помещении, «без притеснений», и немедленно позвать к нему врачей. А как только заговорит — тут же доставить фонарщика к ней, к Екатерине.
Благодаря этому приказу с Сидоркиным и обращались так гуманно, содержали в отдельной комнате, хорошо кормили и притом вникали — хочет он спать со свечой или без. Очень может быть, не будь на его счет монаршего указа — судьба его сложилась бы куда суровее.
Меня же поражает даже не участие Екатерины в судьбе Сидоркина — в конце концов, был он пусть маленьким, незаметным и незначительным, но подданным огромной Российской империи, и почему бы царице не пожалеть этого человечка, не повелеть обращаться с ним гуманно? Уж, наверное, кто-кто, а Екатерина знала, что полиция гуманна не со всеми и не всегда.
Удивление вызывают два факта: скорость, с которой история смерти ничтожного чиновника и перепуганного фонарщика дошла «до самого верху». И второе — само по себе желание царицы первой допросить Михаила Сидоркина. Само по себе это отдает самым мрачным сюрреализмом… Ведь на дворе — 1792 год! В Российской империи, да и во всей Европе — самый глухой феодализм! Общество мыслится исключительно как лестница, еще нет никаких идей про то, что люди могут быть разными, но при этом не выше и не ниже друг друга.