Меж тем сохранились иные отзывы о Павле. Прусский посланник Брюль так охарактеризовал в докладе императору реформы Павла: «Недовольны все, кроме городской черни и крестьян». Это вполне перекликалось с воспоминаниями будущего декабриста Фонвизина: «В это бедственное для русского дворянства время бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»
Коцебу, немецкий литератор и русский разведчик, писал: «Из 36 миллионов русских по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все сознавали это». Свидетельство Коцебу тем более ценно, что он в свое время побывал в сибирской ссылке по приказу Павла – но сохранил объективность.
Как и генерал Ермолов, при Павле два года просидевший в тюрьме. По свидетельству Фигнера, Ермолов тем не менее «не позволял себе никакой горечи в выражениях… говорил, что у покойного императора были великие черты и исторический его характер еще не определен у нас».
Наполеон назвал Павла Дон Кихотом – без малейшей издевки. Другие именовали императора «последним рыцарем». В этом есть своеобразный ключ. Павел, помимо всего прочего, определенно пытался создать некую новую идеологию, которая могла бы заменить явственно гниющую идею абсолютизма.
Не успел. В России донкихоты уничтожаются еще быстрее, чем в Испании. Неизбежность гибели Павла лучше всего выразили два человека, находившиеся, если можно так выразиться, на противоположных полюсах: видный декабрист Поджио и начальник тайной полиции при Александре I Санглен. Поджио: «Павел первый обратил внимание на несчастный быт крестьян и определением трехдневного труда в неделю оградил раба от своевольного произвола; но он первый заставил вельмож и вельможниц при встрече с ним выходить из карет и посреди грязи ему преклоняться на коленях, и Павлу не быть!» Санглен: «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ, слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может. Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование…» [25].
В том-то и парадокс, что едва намеченная Павлом «рыцарская идеология», безусловно подрывавшая прежний порядок вещей, при дальнейшем ее развитии ударила бы по самодержавию не в пример сильнее, чем все прежние попытки. Павла следует оценивать не только по тому, что он уже сделал (сплошь и рядом – хаотично, наспех, непродуманно), а по тем последствиям, что спустя годы и годы могли вывести Россию из тупика…
Не зря один из современников-консерваторов назвал реформы Павла «карбонарским равенством», которое-де «противоречит природе вещей»…
Николай Бердяев писал в работе «Истоки и смысл русского коммунизма»: «…таинственная страна противоречий, Россия таила в себе пророческий дух и предчувствие новой жизни и новых откровений… святая Русь всегда имела обратной своей стороной Русь звериную. Россия как бы всегда хотела лишь ангельского и звериного и недостаточно раскрывала в себе человеческое. Ангельская святость и зверская низость – вот вечные колебания русского народа… для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всем относительном и среднем…» [10].
Безусловно, никоим образом не стоит относить к «ангелам» ни Лжедмитрия I, ни Петра III, ни тем более Павла I. И все же эти три самодержца как раз и были теми, кто нес России «новую жизнь и новые откровения». Их, всех троих, с какой-то жуткой, мистической регулярностью как раз и сожрала та самая «Русь звериная», что пошло Руси лишь во вред…
А сожрав, оклеветала и оболгала так прочно, что последствия сказываются до сих пор. Еще в начале нашего века, после 1905 г. (раньше этого срока попросту запрещалось даже упоминать, что Павел погиб насильственной смертью), два видных психиатра попытались решить, наконец, вопрос о душевной болезни императора – либо ее отсутствии. П.И. Ковалевский выпустил выдержавшую восемь изданий книгу, где сделал вывод, что Павел принадлежал «к дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования». Правда, второй участник ученого диспута, профессор В.Ф. Чиж написал, что «Павла нельзя считать маньяком», что он «не страдал душевной болезнью» и был «психически здоровым человеком». Доверия к работе Чижа у меня больше не оттого, что его точка зрения схожа с моей, а потому, что Чиж пользовался обширным кругом архивных материалов, в то время как Ковалевский в основном ссылался на чисто литературные «павловские анекдоты»…
Увы, и в наши дни любители анекдотов частенько берут верх над историками. Восемь лет назад один из виднейших чешских неврологов, профессор Иван Лесны, выпустил книгу, название которой можно перевести как «О немощах могучих». Книга интереснейшая, посвящена возможным душевным болезням многих известных исторических деятелей. Вот только в русском переводе из нее кто-то деликатно изъял главу о Павле I [237].
Я не поленился отыскать оригинал. Чешский профессор бестрепетной рукой ставит диагноз: «мегаломания», «явственные признаки невроза навязчивости», и даже «параноидальные черты характера». Однако, едва речь заходит о доказательствах, Лесны… повторяет те же старые, неведомо кем пущенные в оборот анекдоты о Павле. Явным признаком душевной болезни Лесны, кроме того, считает «постоянный страх Павла, что его постигнет судьба отца»… Позвольте, но ведь именно так и произошло!
Естественно, Лесны считает, что Чиж «был чересчур благосклонен к Павлу». Сам он – безоговорочный сторонник Ковалевского. Что ж, Бог ему судья. Хорошо, по крайней мере, и то, что Лесны не упустил возможности описать склонности Павла, которые вряд ли служат признаком душевной болезни. «Император испытывал огромную склонность к чести с большой буквы «Ч» – как некогда древние рыцари». Действительно, что тут от болезни? Тем более, что Лесны тут же приводит прекрасный пример: в свое время Павел под честное слово освободил из тюрьмы предводителя польских повстанцев Косцюшко и разрешил ему уехать за границу – при условии, что тот никогда больше не поднимет оружия против России.
Косцюшко свое слово чести сдержал – вряд ли он считал Павла сумасшедшим, обещания, данные сумасшедшим, никто не спешит исполнять.
…Их было трое – непохожих, способных повернуть Россию на иную дорогу.
И всех троих Россия тупо сожрала. Отсюда и многие последующие беды, господа…
События, известные как «Пугачевский бунт», до сих пор таят множество загадок.
Сам размах этого предприятия уникален – ничего подобного на Руси прежде не бывало. Смута – другое дело, она была настоящей гражданской войной, а не мятежом. Между тем против Пугачева, по признанию самой Екатерины, была «наряжена такая армия, что едва ли не страшна соседям была». Лишь спешно заключив мир с Турцией и сняв с фронта регулярные части, удалось подавить мятеж…