Во всей Европе, а потом и во всем мире слово «интеллигенция» применяется в основном к странам «третьего мира» — к странам догоняющей модернизации. Так и пишут: «интеллигенция народа ибо», или «интеллигенция Малайзии». Там и правда есть интеллигенция, очень похожая на русскую! Как русская интеллигенция была не буржуазной, а патриархальной — так и эта патриархальна.
Но самое главное, как и русская интеллигенция XIX века, интеллигенция в Малайзии, Нигерии, Индии и Индонезии — это кучка людей, вошедших в европейскую культуру. Они — местные европейцы, окруженные морем туземцев. Их еще мало, общество остро нуждается в квалификации и компетентности — поэтому каждый ценен; эти люди занимают в обществе важное, заметное положение. Но в целом положение это двойственное, непрочное. Всякая страна «догоняющей модернизации» находится в эдаком неустойчивом, подвешенном состоянии: уже не патриархальная, еще не индустриальная.
В еще более расколотом состоянии находятся те, кто стал анклавом модернизации в такой быстро изменяющейся стране. Ведь раскол проходит по их душам. Они и европейцы и туземцы — одновременно. Европейцы — цивилизационно; туземцы — по месту своего рождения, по принадлежности к своему народу.
Как и русская, всякая местная интеллигенция бушует, подает кучу идей, политиканствует, пытается «указывать правильный путь». Ведь путь страны еще не определился, неясен, и есть куда прокладывать курс.
В середине—конце XX века во многих странах происходит то же, что происходило в России столетием раньше.
Интеллигенция и дворянство
Еще в начале XIX века существовал только один слой русских европейцев. В середине XIX века их два, и они не особенно нравятся друг другу. Дворяне считают интеллигенцию… ну, будем выражаться обтекаемо — считают ее недостаточно культурной.
По достаточно остроумному определению камергера Д. Н. Любимова, интеллигенция — это «прослойка между народом и дворянством, лишенная присущего народу хорошего вкуса».
А. К. Толстой попросту издевался над интеллигенцией, в диапазоне от сравнительно невинного:
Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
И вплоть до «…мне доставляет удовольствие высказывать во всеуслышание мой образ мыслей и бесить сволочь». [31]
Как говорится, коротко и ясно.
Интеллигенция не оставалась в долгу, обзывая дворян «сатрапами», «эксплуататорами», «реакционерами» и «держимордами», причем не только в частных беседах, но и в совершенно официальных писаниях. Что «Пушкин не выше сапог» гражданин {5} Писарев заявлял, что называется, «на полном серьезе». Ведь Пушкин — дворянин и не отражал чаяний трудового народа.
Во время похорон А. Некрасова его сравнили с Пушкиным… Мол, он в некоторых отношениях был не ниже. И тут же — многоголосый крик: «Выше! Он был намного выше!» Еще в 1950–1960-е годы можно было встретить стариков из народовольческой интеллигенции, которая ни в грош не ставила Пушкина, но обожала Некрасова и постоянно пела песни на его стихи.
Новое раздвоение сознания
И при всем этом на интеллигента — русского европейца тут же обрушивается та же раздвоенность сознания, что и на дворянина. Он тоже привыкает ругать страну, от которой родился и которую любит, служить тому, к чему относится с иронией.
Но у интеллигента появляется еще одно «раздвоение»: он — европеец, но он — недавний потомок туземцев. На интеллигента распространяются почти все привилегии дворянства — но у него есть не очень отдаленные предки, на которых эти привилегии вовсе не распространялись.
Интеллигент вполне искренне чувствует духовную родину в имениях старого дворянства, восхищается гением великих писателей с историческими фамилиями Толстой, Пушкин и Тургенев. Мы — русские европейцы, и история всех русских европейцев — наша история. Мы незримо присутствуем и при спорах Ломоносова с Байером, и на собрании первых выпускников Царскосельского лицея…
Но!..
Все мы рано или поздно очень жестко осознаем это но: часть истории русских европейцев протекала без нас и наших предков. Ломоносов ругался с Байером, лицеисты кричали «виват» и пили шампанское — а наши предки в это время были туземцами. Может быть, они и принимали происходящее с ними как норму, как нечто естественное. Но мы-то не можем считать чем-то естественным ни парад-алле женихов и невест, строящихся по росту, ни борзого щенка у женской груди.
Попробуйте представить свою прапрапрабабку выкармливающей этого щенка или что ее порют все на той же легендарной барской конюшне. Лично у меня получается плохо: начинает кружиться голова.
Хорошо помню момент, когда водил свою подругу по Тригорскому — имению друзей А. С. Пушкина. Там сейчас исторический и ландшафтный заповедник, и в нем работала экспедиция: раскапывалось городище Воронич, на котором так любил бывать Пушкин. Подруга приехала позже, я со вкусом показывал ей парк, барский дом, излучины Сороти, раскопки знаменитого городища…
— А знаете, я все равно как-то ищу глазами — где здесь была барская конюшня… — тихо уронила подруга к концу дня.
Это было в точности и мое ощущение. Причем я помню историю своей семьи с эпохи Александра I. Крепостными они не были уже в ту эпоху. Подруга — крестьянка в третьем поколении, и ее предки в Тригорском никогда не жили. Так что память эта — не семейная, не кровная. Это память своего сословия. Той части народа, к которой принадлежит интеллигенция или потомки интеллигентов.
Мы — русские европейцы, нет слов… но мы другие, чем дворяне. И нас многое разделяет с дворянами. Даже в XXI веке какой-то камень за пазухой все-таки остается.
Интеллигенция и народ
Но в одном, по крайней мере в одном, дворянство и интеллигенция были глубоко едины — в их отношении к народу. Спор шел только о том, кто же будет руководить этим самым народом: дворянство или интеллигенция? Или один из «орденов борьбы за что-то там»?
Дворянство вело народ к светлым вершинам прогресса, поколачивая для вразумления: выжившие потом оценят, битые научатся.
Интеллигенция может говорить все, что угодно, но делает-то она то же самое. Те же претензии на руководство, на владение высшими культурными ценностями, на знание, «как надо». То же деспотическое требование к «народу» переделываться на интеллигентский лад. То же отношение к основной части народа как к туземцам, подлежащим перевоспитанию.
Пролетарий: