Book.

А очень часто пленный или беглый ветеран Великой армии был фламандцем или немцем из Гамбурга, который за годы жизни в казарме и свой родной язык подзабыл, и французского толком не выучил, говорил на кошмарном грубом жаргоне, сморкался в два пальца, жрал руками, зато ругался на пяти европейских языках.

Один такой гувернер из шаромыжников, некий Капэ, попал раненым в плен и стал гувернером Миши Лермонто­ва в имении его бабушки, в Тарханах. О другом таком гу­вернере из-под забора, некоем мосье Гражане, рассказы­вает в своих записках русский экономист Юрий Арнольд. Поместье Арнольдов находилось в Могилевской губернии, и в то время не иметь «своего» гувернера из пленных стано­вилось просто неприлично. Гражан был этническим фран­цузом, барабанщиком в одном из полков. Воевать он начал еще в 1792 году. За тепло и пищу он готов был учить не то что родному французскому, а хоть марсианскому языку. К 8-летнему воспитаннику Гражан, похоже, искренне при­вязался: примерно 35 лет, он никогда не имел жены и детей. Мальчик был в восторге от такого дядьки! С утра до вечера он мог рассказывать байки о походах и странах, в которых побывал, учил плавать, жечь костры, разбивать палатку, выбивать на барабане воинские команды! Мальчик обожал дядьку и очень плакал, когда тот в 1818 г. уехал на родину, в свою «прекрасную Францию».

Вот только папенька и маменька относились к отъез­ду Гражана более сдержанно и особо его не удержива­ли, потому что французский, которому учил Гражан, был жуткой и грубой смесью языков, солдатским арго. Позже Юра Арнольд поступил в дворянский пансион в Москве, и оказалось, что произносимые им фразы при переводе на русский прозвучат примерно как: «Жрать, засранцы!» или «Ползет, как беременная вошь по дерьму». Пришлось переучиваться. Гражан, конечно, не виноват, он учил вос­питанника, чему умел и как умел.

Во время войны из пленных формировали «франко-итальянский» хорватский, «испано-португальский» и про­чие легионы. Как у Наполеона воевало 8 тысяч этнических русских из России, так в составе армии Российской импе­рии окончило войну до 7-8 тысяч перебежчиков.

После войны около половины шерамыжников уехала до­мой. Известна потрясающая история про собачку — белую французскую болонку. Она потерялась в России и через два года пришла домой, в Южную Францию. Ее хозяин был жив и не мог нарадоваться на верное животное. Не очень типич­ная для Великой армии история со счастливым концом.

Вторая половина шаромыжников навсегда осталась в России. Что характерно — пресса в Европе писала, что пленных удерживают в «дикой России», как рабов. Бур­боны издавали указы за указами, требуя от «сынов Фран­ции» немедленно вернуться в «землю отцов». А они вовсе не рвались.

Были это люди самых разных классов общества, судь­бы их складывались различно. Трех ветеранов Наполео­на отправили по их собственному желанию на Алтай как «вольных хлебопашцев». Другие записывались в казаки. Краевед Юдин в конце XIX века нашел 49 потомков воинов Великой армии, ставших казаками. Во втором поколении Жандр сделался Жандровым, Биньелон — Беловым, и так далее. Вот немцы фамилий не меняли, дав начало казачьим фамилиям Бергов и Шмидтов.

Некоторые сделали карьеру, вплоть до генералов рус­ской армии. Почему бы и нет?

Последний ветеран Великой армии, ровесник Напо­леона, Жан-Батист Савен (1769-1894) умер в Саратове в возрасте 125 лет. Он зарабатывал на жизнь, преподавая французский язык и фехтование в гимназии, потом стал владельцем художественной мастерской. Крупные черты лица, длинная белая борода, спокойное поведение... мест­ные жители принимали его за татарина, он и отвечал по-татарски — этот язык он тоже выучил. На его могиле поста­вили памятник с надписями по-русски и по-французски: «Последнему ветерану Великой Армии».

Потомки шаромыжников по прямой мужской линии в России и сейчас носят фамилии Машеров, Машанов, Бер­ту, Савари, Симон и так далее. Есть даже Жари — то ли фа­милия, то ли предок семьи так выговаривал слово «жрать».

Французская армия и Франция

Кутузов сдал Москву и тем самым сохранил армию. Сохранив армию, он сохранил и Россию.

Наполеон совершил прямо противоположное: он погу­бил свою армию и тем самым обрек на взятие Париж, и на поражение Францию. Армия была не просто разбита. Она попала в ужасное положение, не снабженная буквально ничем. А Наполеон ее попросту бросил, спасая сам себя и свое окружение. Солдатам он предоставил выбираться из России, как им самим больше нравится.

Иногда пишется, что он старался вывести из России как можно больше своих солдат. Ниоткуда не видно, чтобы он это делал. Наоборот, 26 ноября, при переправе через Бе­резину он прямо отдал приказ: в первую очередь переправ­лять солдат сильных, здоровых, с оружием. 40 тысяч боль­ных, безоружных солдат фактически обрекали на смерть.

К ночи 27 ноября стали прибывать отставшие отряды, толпы небоеспособных солдат, гражданские с обозами. Наполеон приказал пропускать воинские команды («бое­способные, идущие в строю»), повозки не пропускались (за исключением карет маршалов). В страхе перед каза­ками у переправы скопились тысячи женщин, детей, ране­ных и обмороженных, ожидавших разрешения проехать со своими повозками. Их не пускали.

Тактика русской армии была двойственной: Александр I хотел окружить и пленить как можно больше французов. Кутузов, похоже, предпочитал беречь русскую армию и только мешал французам уходить от гибельных окрестно­стей, ими же разоренных летом. Когда французы пошли по территории Белоруссии, менее разоренной войной, рус­ская армия активизировалась. Например, 16 ноября Чи­чагов занял Минск, где захватил большие запасы провизии для Наполеона. Минск являлся одним из крупных тыловых пунктов снабжения войск Наполеона, его потеря обрекала на голодную смерть многих, кто иначе мог бы спастись.

21 ноября авангард Чичагова под командованием гене­рала Ламберта захватил Борисов, где Наполеон планиро­вал переправиться через Березину.

Как именно это происходило, есть много свидетельств одно другого страшнее. «Борисов горел; французы гре­лись, и даже буквально поджаривались у его пылающих развалин, и умирали со всеми признаками умственного расстройства, богохульствуя и проклиная Наполеона перед смертью. И как им было не проклинать императо­ра Франции, если они со времени ухода с Москвы не ели практически ничего, кроме собственных строевых лоша­дей, а на каждой русской версте оставалось от 50 до 300 их погибших товарищей, трупы которых местами букваль­но громоздились друг на друга» [152] .

«Тысячи были замерзших и умерших людей, — писал о тех днях А.П. Ермолов. — Нигде не было пристанища; местечки и селения обращены в пепел, и умножавшиеся пленные, все больше больные и раненые, большое число чиновников, должны были ожидать неизбежной смерти. Ежеминутное зрелище страждущего человечества истощало страдание, и само чувство сожаления притупляло» [153] .