Поднимать целинные и залежные земли было под силу большесемейной общине. Женатые братья в такой общине не расходились и не начинали вести отдельные хозяйства. Десятки людей, несколько взрослых мужчин со своими сыновьями, жили вместе, во главе с дедом — большаком. Большак оставался непререкаемым авторитетом при распределении работы, при разделе ее результатов. Он же отвечал за всю семейную общину перед властями.
Большесемейная община была удобна и властям. Через глав общин, большаков, гораздо легче было управлять людьми, чем имея дело с каждым работником по отдельности.
Групповщина, идеализация жизни в «обчестве»; требование от индивида отказаться от развития своей личности, от экономической и социальной самостоятельности во имя жизни в коллективе. Культивирование общинных ценностей и представлений; глубочайшее недоверие к индивидуальности. Неодобрение, насмешливость к любым проявлениям «самости». Стремление любой ценой доказать «неправоту» всякого, кто пытается жить не в группе. Мстительность, злоба по отношению к «предателям», которые все-таки выломились из общины, — все это естественнейшие черты общественного мировоззрения; они просто не могут не сложиться.
Северо-Восточная Русь исходно оказывалась некой мировой провинцией. Не «провинцией Руси», а именно провинцией мировой, цивилизационной. Слишком долго надо было идти в глухие леса Волго-Окского междуречья, слишком далеко находились любые центры цивилизации от Владимиро-Суздальского княжества. Это было свойственно уже Киевской Руси, на Северо-Востоке черты изоляции, провинциальности умножились многократно.
Ведь Северо-Восток Руси поневоле имел дело не с центрами иных цивилизаций, а с их перифериями. Не с Римом, а с Вильно; не со Скандинавией, а с Новгородом; не с Византией, а с Юго-Западной Русью, в лучшем случае — с Болгарией.
Качество таких контактов, конечно, оставляет желать лучшего при совершенно любых поворотах истории, при любой интенсивности взаимного влияния. Но и сами контакты с внешним миром, пусть с периферией цивилизаций и стран, практически прерываются после нашествия монголов.
С конца XIII века Северо-Восточная Русь словно бы выпадает из европейской истории, из поля зрения европейских историков, политических деятелей, писателей.
Контакты с Западной Русью и с Новгородом у Европы вовсе не прервались. После Кревской унии Великого княжества Литовского и Польши в 1385 году такие связи стали много интенсивнее и крепче, чем раньше. Русских все лучше узнавали в Европе. Но Северо-Восточная Русь прервала контакты и с Западной и с Юго-Западной Русью. Чем дальше, тем больше Московия впадала в самолюбование, своего рода спазм самодостаточности, исключающее возможность нормальных контактов.
И еще одно… Если население редкое, информация передается медленно. Многие жители Волго-Окского междуречья в XII веке, заволжских лесов в XIV веке видели других людей раз или два раза в год, живя практически в полной изоляции от всего мира. Даже самые важные события тогдашнего мира доходили до них с большим опозданием, и к тому же могли и не иметь большого значения для этих людей. Ни от того, что галицкий князь Роман отбил монгольскую орду в 1254 году, ни от захвата монголами Киева в 1240 году, ни от заключения Кревской унии в 1385 году в их жизни не изменилось решительно ничего.
Аналогии очевидны: так, для жителя США или Австралии ничего не менялось от того, что пруссаки в 1870 году победили французов или что Британия и Англия составили военный союз. Урожай кукурузы для жителя штата Айова и качество овечьего руна в колонии Виктория оставались важнее далекой, никак не сказывающейся на жизни политики.
Провинциальность Северо-Востока имела сразу два достаточно неприятных следствия:
во-первых, отставание Северо-Восточной Руси от остальных стран и Европы, и Азии. Этому способствовал и монотонный, везде одинаковый ландшафт, и переживание древних форм ведения хозяйства и общественной жизни, исчезнувших в других местах. Но не только! Изоляция очень мешала Северо-Востоку Руси просто хотя бы понимать, что же вообще говорит «другой», не навязывать «другому» собственные представления. Для понимания нужен хоть какой-никакой культурный уровень, а его-то порой и не хватает;
во-вторых, этноцентризм, переживание племенной ограниченности. Если себя не с кем сравнить, «свое» начинает казаться чем-то единственно возможным, само собой разумеющимся, свойственным всем людям и так далее.
В этих условиях могло произойти только одно: любые идеи, любые духовные ценности, пришедшие из других стран, должны были преобразоваться в соответствии с местными ценностями и установками. Ведь влияние внешнего мира все равно очень невелико; так, вроде еле уловимого ветерка. В результате все, что приходит извне, чаще всего становится только формой, в которой суть — это местные представления. Эти местные ценности все время могут менять внешние проявления, принимать другую форму, но по существу они от этого не изменяются.
Большесемейная община может считаться угодной местным богам, а может рассматриваться как идеал угодного христианскому Богу соборного общежития… Ну и велика ли разница?
Особый тип славянской культуры
На Северо-Востоке возникает своеобразный вариант славянской цивилизации, малопохожий на другие. Здесь формируется, если хотите, особый тип человека — воспитывается россиянин, мировоззрение и мироощущение которого сильно отличается от мировоззрения его собрата из Киевщины или Волыни.
Попробую привести в систему и последовательно показать хотя бы основные черты этого «северо-восточного» мироощущения.
1. Во-первых, это расточительность. Готовность расточать и природные ресурсы, и человеческие, и в природе, и по отношению к самим себе, и к обществу.
В обществе, где главное — владеть природными богатствами, тот, кто расточает, бросает без толку, портит, кто владеет и не использует, — богат. Так было везде, и у индейцев Северной Америки было даже специальное название для пира, на котором не столько едят и пьют, сколько показывают друг другу, сколько могут перепортить и расточить: потлач. На потлаче рубили топорами целые, только что сделанные лодки, выбрасывали в реку новые одеяла и рубахи, сжигали муку и копченое мясо: чтобы все видели — я это могу!
Всякий, кто бывал на русской свадьбе, не усомнится — элементы потлача есть и в нашем празднестве! Избыточный, безумно расточительный, многократно перекрывающий удовлетворение любых потребностей пир должен показать всем: вот, мы богатые, мы это можем!
При этом демонстрация даже самой разумной бережливости, трудолюбия, умения сохранить материальные ценности кажется этим людям чем-то почти что безнравственным.
Северо-Восток Руси расточителен и в отношении природных ресурсов. Проявляется это так широко, и можно привести столько примеров, что остановлюсь только на одном, зато ярком. В России-Московии до сих пор строят дома из круглого леса. Эта расточительная привычка так обычна, так естественна для россиянина, что он способен искренне недоумевать: а что, бывает по-другому?! Бывает.