Это — совершеннейшая неправда; в письмах нет никаких требований с кем–то «порвать» или изменить линию поведения. Вообще никаких конкретных обвинений, никаких претензий по существу. Претензии опускаются на уровень примитивной ругани. В духе «лучше будь чужой добрый, чем свой непотребный». Может быть, именно это и пугает Алексея больше всего, доказывая — что бы он ни делал, как бы ни демонстрировал свою лояльность, а спасения–то ему и нет: он существует — и тем самым обречен.
Вконец перепуганный царевич решается на побег. Доехав до Данцига (современного Гданьска), он… скрылся. Резко свернув на юг, царевич отправился в Вену, где проживают могущественные родственники его первой жены. Изменено имя — теперь в этой карете едет не царевич Алексей, а польский шляхтич Коханский. К австрийскому императору Алексей Петрович обратился с просьбой об убежище и покровительстве. Он очень откровенно объясняет, почему вынужден бежать:
«Отец мой окружен злыми людьми, до крайности жестокосерд и кровожаден. Думает, что он, как Бог, имеет право на жизнь человека, много пролил невинной крови, даже часто сам возлагая руку на несчастных страдальцев. К тому же неимоверно гневлив и мстителен, не щадит никакого человека, и если император выдаст меня отцу, то все равно, что лишит меня жизни. Если бы отец и пощадил, то мачеха и Меншиков не успокоятся, пока не запоят или не отравят меня».
Потому Алексей и
«пришел просить императора… о спасении жизни моей: меня хотят погубить, меня и бедных моих детей хотят лишить престола».
Как видно, ни подоплека, ни приводные ремни интриги — вовсе не секрет для Алексея.
Австрийские родственники прячут Алексея в Тироле, в замке Эренберг. И вовремя! Пётр, узнав от своего резидента Веселовского, что царевич в Вене, тут же посылает в этот город гвардейского капитана Румянцева (отца Румянцева–Задунайского, знаменитого победителя турок) и четырех гвардейских офицеров с приказом: схватить Алесея и переправить в Россию!
От греха подальше Алексея и Ефросинью отправляют в Неаполь и помещают в почти неприступном замке Сан–Эльмо. А по пятам за беглецами идут доверенные лица Петра: Румянцев и граф Пётр Андреевич Толстой.
В сентябре 1717 года они сумели встретиться с Алексеем и передали ему письмо Петра. В этом письма Пётр обещал сыну «Богом и судом Его», что никакого наказания не будет,
«если ты воли моей послушаешься и возвратишься».
В ход шло все что угодно: уговоры, лесть, обман. Пётр Андреевич Толстой из всех сил уговаривал Ефросинью: мол, если беглецы согласятся вернуться, будут они жить тихо, в деревне, никто их не тронет.
Алексей Петрович не поддавался: видимо, очень уж хорошо представлял, с кем он имеет дело. Если бы он продержался, трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая русская история. Но тут Толстой нашел безошибочный ход… Он сумел подкупить секретаря вице–короля неаполитанского Вейнгарда, и этот человек официально сообщил царевичу, что венский двор якобы собирается его выдать в Россию, царю Петру. В эту ложь царевич Алексей поверил, и хроника дальнейших событий такова.
3 октября Алексей заявил Толстому и Румянцеву, что он согласен вернуться в Россию, если отец «простит» его и позволит обвенчаться с Ефросиньей. Обещание было дано в виде самых торжественных клятв, и в январе 1718 года Алексей с Ефросиньей вернулись на родину.
3 февраля они были арестованы, и в тот же день Пётр в кремлевском дворце объявил собравшимся сенаторам «вины» своего сына. Среди всего прочего, сенаторам заявили о существовании целого «заговора», который возглавляет Алексей. Сообщили, что в «каморе» Алексей во всем сознался и назвал «соучастников». Странным образом «соучастники», вроде бы уже «выданные» Алексеем, так и не были названы; думаю, нет смысла долго объяснять — почему это Пётр проявил вдруг такую удивительную сдержанность?!
Впрочем, в тот же день, 3 февраля 1718 года, специальным манифестом Алексей отстранялся от престола как «изменник» и «заговорщик», а наследником провозглашался Пётр Петрович, сын Екатерины.
Вскоре арестовали тех, на кого «показывал Алексей»: Александра Кикина, Никифора Вяземского, царевну Марию Алексеевну. Вроде бы, никогда не сообщалось, что царевич назвал Якова Игнатьева и Абрама Лопухина, но и этих арестовали.
Вроде бы цель достигнута… Но не совсем! Уж очень эфемерный, несерьезный какой–то весь этот «заговор». Если Меншиков, Пётр и Екатерина хотят, чтобы им верили, надо состряпать «дело» посерьезнее. В Преображенское начинают свозить людей, имевших неосторожность быть близкими к Алексею. Интересное дело — широковещательно кричат, что царевич Алексей «заговорил» и «выдает заговорщиков» одного за другим. Но в числе этих «заговорщиков» нет ни единого действительно серьезного, крупного деятеля государства! Ни одной политической фигуры, от которой заговор мог бы приобрести хоть какое–то реальное значение. Никто не трогает Д.М. Голицына. Никто не задает ни одного вопроса Я.Ф. Долгорукому. Это ведь фигуры крупные, на них многое возложено, и брать их по явно облыжному делу нет смысла. Если бы они и впрямь пошли на заговор, пытались бы свергнуть Петра — не сносить голов ни тому, ни другому. А так, если заговор не настоящий, репрессировать пусть раздражающих, но ценных, полезных людей… стоит ли?
Можно ли представить себе Алексея Петровича, который плетет нить политической интриги, не пытаясь найти общего языка с Долгоруким, но вовлекая в заговор своего камердинера?! Дико и думать о таком.
Между тем Алексея Петровича почти непрерывно пытают. Из пыточных камер выносят заляпанные кровью листки, пестрящие именами «названных царевичем» людей. Но все это — его камердинер, домоправитель, бывший царский денщик Александр Кикин… словом, все те же самые горе–заговорщики. Все они вызывают раздражение царя и его ближних людей, все они «годятся» на роль массовки заговора — чтобы показать, как велик был заговор, сколько предателей сплотил вокруг себя Алексей Петрович.
Пытают и всех этих «названных». Вслушайтесь в сочетание слов: «многих придворных дам били батогами». Сочетание вполне в духе «по реке плыл топор» или «обжегся льдом». Но все это чистая правда, независимо от наших нынешних эмоций по этому поводу. В ходе следствия по «делу» Алексея Петровича многих придворных дам били в застенках батогами. Кто–то не выдерживал, оговаривал себя и других, машина начинала работать с большим размахом.
Добираются и до матери страшного преступника Алексея, Евдокии Лопухиной. К радости следователей, за ней обнаружено не менее чудовищное преступление — отправленная в ссылку в 26 лет, она завела милого друга, майора Глебова. Это не есть измена царю, вообще не прелюбодеяние — Евдокия давно уже не мужняя жена. Но далеко не все решения Петра можно считать решениями вменяемого человека. Пусть Евдокия ему не нужна и в помине — но на его собственность совершено покушение! Глебова пытают раскаленным железом и углями, истязают кнутом, но он не дает следователям новых ниточек заговора. Может быть, он и рад спастись от мук, но сам не знает, кого называть; не понимает, чего от него хотят?!
Глебова сажают на кол под окнами кельи Лопухиной: чтоб видела! Чтобы Глебов не умер чересчур быстро, на него лично Петром, столь любившим вникать в детали, велено надеть шапку и шубу — чтобы жил и мучился. Глебов умирает 18 часов под окнами Лопухиной, постылой царицы и матери постылого царевича Алексея.