– Но привидений-то нет?

– Мистер Торранс, я тут проработал всю свою жизнь. Я играл тут пацаном – не старше вашего сынишки с той фотки, что вы мне показывали. Но до сих пор привидений еще не видел. Хотите, пошли со мной наружу, покажу вам сарай.

– Отлично.

Когда Уотсон потянулся, чтобы погасить свет, Джек сказал:

– Чего тут полно, так это бумаг.

– А, вы это серьезно. Похоже, копились они тыщу лет. Газеты, старые счета и фактуры, и Бог знает что еще. Папаша мой, когда тут была старая печка, здорово умел навести порядок, но теперь никто этим не занимается. Придется мне когда-нибудь нанять парня, чтобы он отволок все это вниз, в Сайдвиндер, и сжег. Коли Уллман возьмет расходы на себя. Думаю, ежели гаркнуть как следует «крыса!», он это сделает.

– Так здесь есть крысы?

– Ага, по-моему, несколько штук есть. Там у меня и крысоловки, и яд, так мистер Уллман хочет, чтоб вы это распихали по чердаку и тут, внизу. Присматривайте за своим мальцом хорошенько, мистер Торранс, вряд ли вам охота, чтоб с ним что-нибудь стряслось.

– Нет, уж это точно.

Исходя от Уотсона, совет не уязвлял. Они пошли к лестнице и там на минуту задержались, пока Уотсон в очередной раз сморкался.

– Там найдутся все нужные инструменты и кой-какие ненужные. И еще в сарае черепица. Уллман говорил вам про это?

– Да, он хочет, чтобы я перекрыл часть крыши в западном крыле.

– Жирный ублюдок выжмет из вас на халяву все, что можно, а весной будет ныть и скулить, что и половина работы не сделана так, как надо. Я раз ему прямо в рожу говорю, я говорю...

Пока они поднимались по лестнице, слова Уотсона постепенно затихали, сливаясь в убаюкивающее монотонное жужжание. Оглянувшись разок через плечо на непроницаемую, пахнущую плесенью тьму, Джек Торранс подумал, что если и есть на свете место, где должны водиться привидения, то это оно. Он подумал про Грейди, запертого здесь мягким, неумолимым снегом, про Грейди, который потихоньку сходил с ума, пока не совершил свое зверство.

«Кричали они или нет? – задумался Джек. – Бедняга Грейди, каково каждый день чувствовать, как это подступает, и понять, наконец, – для тебя весна никогда не наступит. Ему не следовало жить здесь. И не следовало выходить из себя».

Когда Джек выходил вслед за Уотсоном за дверь, последние слова эхом вернулись к нему с резким треском, словно сломался карандашный грифель – дурной знак. Господи, Джек мог напиться. Тысячу раз напиться.

4. Страна теней

В четверть пятого Дэнни сдался и отправился наверх за молоком с печеньем. Все это он проглотил, выглядывая в окно, потом подошел поцеловать маму, которая прилегла. Она предложила посидеть дома, посмотреть «Сезам-стрит» – так время пройдет быстрее – но он решительно замотал головой и вернулся на свое место на кромке тротуара.

Было уже пять и, хотя часов у Дэнни не было (к тому же, он все равно не умел еще определять, который час, как следует), ход его сознавал – тени удлинились, а дневной свет приобрел золотистый оттенок.

Вертя в руках глайдер, он напевал себе под нос: «Лу, беги ко мне скорей... Господин ушел чуть свет, но, а мне и горя нет... Лу, беги ко мне скорей...»

Эту песенку они все вместе пели в детском саду «Джек-и-Джилл» в Стовингтоне. Здесь он не ходил в детский сад, потому что папе это больше было не по карману. Дэнни знал, что отец с матерью встревожены этим, встревожены тем, что это усугубляет его одиночество (а еще сильнее тем – правда, об этом не говорилось даже между ними – что в этом Дэнни винит их), но на самом деле ему не хотелось снова ходить в «Джек-и-Джилл». Это для малышей. Дэнни еще не был большим парнем, но и малышом уже не был. Большие ребята ходили в настоящую школу и им давали горячий ленч. Первый класс. На будущий год. А в этом году он был кем-то средним между малышом и настоящим парнем. Ничего страшного. Он действительно скучал по Скотту с Энди (главным образом, по Скотту), – но все равно, ничего страшного. Ожидать, что будет дальше, лучше одному.

Насчет родителей он понимал многое и знал, что частенько им это не по вкусу, и не один раз они просто отказывались этому верить. Но в один прекрасный день поверить придется. Дэнни довольствовался ожиданием.

Плохо, конечно, что они не умели верить ему больше – особенно в таких случаях, как сейчас. Мамочка лежала дома на кровати чуть не плача – так она тревожилась о папе. Кое-какие ее тревоги были слишком взрослыми, чтобы Дэнни мог их понять – нечто смутное, имеющее отношение к безопасности, папиному _п_р_е_д_с_т_а_в_л_е_н_и_ю_ о _с_е_б_е_; чувства вины, гнева, страха перед тем, что с ними станет, – но сейчас маму главным образом занимали две вещи: не попал ли папа в горах в аварию (а то с чего бы он не позвонил?) и не отправился ли он Плохо Поступить. С тех пор, как Скотти Ааронсон, который был на полгода старше, все объяснил Дэнни, тот отлично понимал, что значит Плохо Поступить. Скотти был в курсе, потому что его папа тоже Плохо Поступал. Один раз, рассказывал Скотти, папа стукнул маму прямо в глаз и сбил с ног. В конце концов, из-за Плохих Поступков папа и мама Скотти РАЗВЕЛИСЬ и, когда Дэнни познакомился со Скотти, тот жил уже только с мамой, а с папой виделся по выходным. РАЗВОД стал главным кошмаром в жизни Дэнни, это слово всегда возникало у него в голове в виде надписи, выведенной красными буквами, которые кишели шипящими ядовитыми змеями. В РАЗВОДЕ родители больше не живут вместе. Они тянут резину в суде (перетягивают канат? растягивают эспандер? Дэнни не знал точно, имеется ли в виду одно из этих занятий или речь идет о чем-то другом; в Стовингтоне мама с папой, бывало, не чуждались ни того, ни другого, и для себя он решил, что возможен любой вариант), и тебе приходится уйти с кем-то одним, другого ты практически перестаешь видеть, а тот, с которым ты остался, может, если ему приспичит, выйти замуж или жениться на ком-нибудь, кого ты даже не знаешь. Самым ужасным в РАЗВОДЕ было то, что это слово – или понятие, или чем уж он был в восприятии Дэнни – плавало в головах его собственных родителей, он чувствовал это; иногда – рассеянное и относительно далекое, иногда – отчетливое, все заслоняющее и пугающее, как грозовая туча. Так было после того, как папа наказал Дэнни за то, что тот перепутал бумаги в его кабинете, и доктору пришлось поместить руку мальчика в гипс. Воспоминание об этом уже почти стерлось, но мысли о РАЗВОДЕ помнились ясно и наводили ужас. В то время эти мысли окутывали мамочку, и он жил в постоянном страхе, что она, выдернув То Слово из своей головы, выговорит его и сделает РАЗВОД реальностью. РАЗВОД. Мысль о нем постоянно сидела в их подсознании – одна из немногих, какие он всегда умел уловить, подобно аккордам простенькой мелодии. Но, как и аккорд, центральная мысль составляла лишь основу для более сложных мыслей – мыслей, которые Дэнни пока был не в состоянии даже начать переосмысливать по-своему. Они приходили к нему просто красками и настроениями. Центром маминых мыслей о РАЗВОДЕ было то, что папа сделал с его рукой и еще то, что случилось в Стовингтоне, когда папа потерял работу. Тот парень. Тот Джордж Хэтфилд, который жутко разозлился на папу и провертел дырки в шинах их «жука». Папины мысли о РАЗВОДЕ были сложнее, окрашены в темно-лиловый и пронизаны черными-пречерными страшными жилками. Кажется, папа думал, что им будет лучше, если он уйдет. Что исчезнет боль. Папе было больно почти все время, главным образом, из-за Плохого Поступка. Постоянное страстное желание папы удалиться в уединенное местечко, смотреть цветной телевизор, есть из миски арахис и Плохо Поступать до тех пор, пока рассудок не угомонится и не оставит его в покое, Дэнни удавалось уловить тоже почти всегда.