– Нельзя! Ко мне нельзя. Я занята!
Даша вздрогнула, оглянулась на дверь спальни. Та, оказывается, была уже приоткрыта.
– Ты извини, мама, – тихо и вальяжно протянул тот, кто звонил Даше нынешней ночью. – Мы привезли нотариуса, едва сумели уговорить в такую рань. Может быть, начнем?
Вера Николаевна тяжело подняла плохо слушающуюся руку, поправила седые, сбившиеся на подушке волосы. И вдруг, с каким-то обреченным озорством взглянув на Дашу, произнесла:
– Не сегодня, Сережа, прошу тебя. Я не могу сейчас принимать посторонних, тем более мужчин. Я… плохо выгляжу.
* * *
Даже спустя много дней после смерти Веры Николаевны Даша не могла удержаться от улыбки, вспоминая это последнее бабушкино женское кокетство.
Не удержалась, разумеется, в ту вполне драматическую минуту, невольно восхитившись про себя: ну и старуха! И немедленно поплатилась за свой смешок.
– Конечно, конечно, как скажешь. Он подождет. Но, наверное, и Даша тебя уже утомила. Говорил я тебе, не надо было выдергивать ее из дома – еще успеете и навидаться, и наговориться… – жестко прервал их Сергей Петрович.
И уже обнимал Дашу за плечи, уводил, тянул из комнаты, недобро на нее поглядывая и делая вид, что не слышит тихих возражений матери.
В просторной гостиной, там, где матово отсвечивали горки, заполненные старинным фарфором, где хрустальная люстра бросала торжественные блики на огромную дубовую столешницу (как же памятны были Даше нечастые, чинные семейные празднества за этим столом по случаю бабушкиных именин – в те годы, когда она их еще праздновала!), где по стенам разбросаны были мягкими цветовыми пятнами полотна русских передвижников, – так вот, в этой самой гостиной дядя уютно устроился в кожаном кресле и предложил:
– Садись и ты. Домой ведь не поедешь? Конечно, нет, что я спрашиваю… Вы ведь не договорили.
– Нам не дали договорить, – поправила его Даша. Спорить ей не хотелось – да было и не о чем, а хотелось домой, спать. Но в то же время она понимала: нельзя уезжать, не простившись с Верой Николаевной. Это не было с ее стороны простой вежливостью, это было нежеланием расставаться навсегда без последнего слова, взгляда, прикосновения…
– Ты меня осуждаешь, – не вопросительно, а скорее утвердительно произнес Сергей Петрович. – Наверное, правильно. Но только не надо представлять всех нас в виде акул, хищно ждущих последнего маминого вздоха. Все немного иначе, и мы не палачи, а жертвы…
– Бабушкины? – засмеявшись, перебила Даша. Ее собеседник поморщился.
– Да не самой бабушки, а ее неуемной фанаберии, неудержимой склонности к спектаклям и драматическим позам. Ты же знаешь, завещания нет. Что ей мешало, скажи пожалуйста, сделать все достойно и просто, как люди делают, как в нормальных семьях принято? Распорядилась бы сама, без истерик и паники, расписала – что кому; слава богу, есть что расписывать. И тебе бы, между прочим, могло обломиться, если б она и вправду захотела тебя облагодетельствовать… И никаких бы обид, никаких трагедий не было. Так нет же, вбила себе в голову, что, как только составит завещание, тут же за ней и смерть придет. Ну смешно же, право слово!
Даша кивнула. И в самом деле смешно. Об этой фантазии Веры Николаевны вся родня знала, все соседи судачили. И, по большому счету, Сергей Петрович прав. Он часто бывает прав – холеный, ладный, подтянутый, все еще импозантный в свои шестьдесят с хвостиком. И смотреть на него, в общем, приятно: воплощение жизненной удачи, лучащегося здоровья, хорошего воспитания… Господи, да почему же ей так неприятно на него смотреть?
«Может, завидуешь?» – ядовито спросил тоненький внутренний голос. Но Даша одернула его строго и уверенно: не в зависти дело. А в чем же?..
А дядя тем временем продолжал:
– Давай, Дарья, мы не будем с тобой разыгрывать пошлую мизансцену под названием «Бедная родственница у постели умирающей в ожидании наследства». Надеюсь, ты человек здравомыслящий и сама понимаешь: завещания нет и, скорее всего, уже не будет. Я свою мать знаю. А не будет завещания – не будет и родственных благодеяний. По закону все достанется нам, двум сыновьям и прямым наследникам. Ты уж не обессудь: не мы так распорядились… Поэтому давай договоримся жить дальше без взаимной неприязни и необоснованных претензий друг к другу.
Даша кивнула. Прав, прав Сергей Петрович. Претензий у нее и раньше не было, что же касается неприязни, то… А дядя вдруг круто поменял тему и с небрежной, но ощутимой заинтересованностью спросил:
– Кстати, ты внимания не обратила? Шкатулка еще на месте?
Даша рассмеялась, и стало ей почему-то легко, и пропало чувство неловкости перед этим элегантным, уверенным в себе мужчиной.
– На месте, дядя, не волнуйтесь. Все там же, под подушкой, я видела. Целы ваши жемчуга-брильянты.
– Напрасно смеешься, – строго оборвал ее родственник. – И они не мои, они – фамильные, детям и внукам достанутся. Впрочем, тебе этого не понять, у тебя чувства семьи нет и никогда не было – откуда ему взяться?
И правда, кажется, взяться неоткуда. А чувство семьи у Даши все-таки есть и выражается не в стремлении поскорей наложить лапу на наследные драгоценности… Но дискутировать ей по-прежнему не хотелось. Она поднялась, подошла к окну и, отодвинув тяжелые шторы, чуть-чуть приотворила створку. Сырой воздух московского октября ворвался в комнату, тусклый утренний свет как-то сразу обесценил и заставил побледнеть роскошное электрическое освещение, стало ощутимо прохладней, но зато дышалось легче. Чуть поежившись, Даша уткнулась лбом в стекло и застыла.
– Закрой окно, – услышала она недовольный и по-прежнему суховатый голос. – Сама простудишься и дом выхолодишь.
Она вздохнула и вернулась в кресло. Глупая привычка повиноваться осталась в ней с детства. А ведь, казалось бы, уже не девочка – двадцать семь…
Посидели, помолчали. Даша крутила тонкое серебряное колечко на пальце (ей шло серебро, шли легкие, неброские тона и ткани – «акварельная девочка», как звали ее когда-то сокурсники в архитектурном), отбрасывала назад пепельную прядь волос, привычно тянулась за сигаретой – и вспоминала, что нельзя… Ей казалось, в доме стоят все часы и слоится застывший, как слюда, воздух; замерли неподвижные темные занавеси; затуманились, словно побледнели, все зеркала. Дом ждал смерти. И ожидание это, повисшее в воздухе, стало наконец столь ощутимым и тягостным, что Даша не выдержала:
– Можно я загляну еще раз к бабушке? Только попрощаюсь и уйду. Мне ведь сегодня на работу.
– Нельзя, – ответил Сергей Петрович. – У нее в это время обычно бывает медсестра – знаешь, давление померить, витаминчики вколоть… А ты вот что, – громко и немного делано вдруг оживился он, – сходи-ка на кухню, свари кофейку, сообрази что-нибудь на завтрак. Поедим, заглянем вместе к Вере Николаевне, а потом мой шофер тебя подбросит на работу. Годится?
– Не годится, – резче обычного ответила Даша. – Для работы я не одета. Мне нужно привести себя в порядок и хоть немного собраться с мыслями.