Теперь она стояла посреди небольшого круглого зала; прозрачная кисея, отделившая ее от прошлой жизни, осталась за спиной, и, чуть щуря глаза от весеннего солнца, косыми лучами наполнявшего комнату, она полной грудью вдохнула смешанный аромат старины, пыли, сухих цветов и человеческой памяти. Так, бывает, пахнет в старых особняках, еще помнящих ушедших хозяев, и в старых библиотеках, наполненных раритетными книгами; так пахло в спальне Веры Николаевны, когда она была еще жива; и так… именно так пахло любимое бабушкино зеркало – нежность… память… прах…
Даша сразу узнала дом, в котором находилась, – однажды она уже бродила здесь, разглядывая беседующих людей, слушая приглушенные звуки рояля и наслаждаясь атмосферой умиротворения и покоя, таких безупречных и всеобъемлющих, каких до того не встречала никогда. Здесь все еще стояли мольберты с незаконченными работами, тут и там были разбросаны раскрытые книги и корзинки с рукоделием, точно оставленные впопыхах рассеянной хозяйкой, на подоконниках цвели в горшках фрезии и гиацинты, а на мягких диванах можно было приметить то забытую шелковую шаль, то выскользнувшие из чьих-то невнимательных рук ноты. Но ни единой души не было рядом, и, оглянувшись с непонятным ей самой сожалением на колышущийся кисейный занавес, точно прощаясь со своим прошлым, Даша легко и спокойно пошла вперед, в никуда, через анфиладу пустых комнат.
Она шла и шла, и в душе ее пели птицы, и вместо тяжелой беспощадной гири в груди было то, что некто великий – Даша не могла теперь вспомнить, кто именно, да это было и неважно – назвал невыносимой легкостью бытия, и осень наконец закончилась в сердце, отпустив ее на свободу – точно так, как грезилось и мечталось когда-то девушке, возвратившейся из промозглой сырой тьмы. Воздух в доме был вкусен и свеж, словно только что напоенный грозой; розовые, голубые и палевые краски смешались в нем в одну симфонию цвета, и ничто не было здесь мрачным или скучным, и нигде не было серого отчаяния, и только радость встречала ее взор, куда бы он ни упал и на чем бы ни задержался.
Даше казалось, что она могла бы идти так вечно, не зная ни тоски, ни одиночества, ни усталости. Но, видно, хорошему всюду быстро наступает конец. И, пройдя через последний зал, она вышла на знакомую полукруглую веранду, мысленно помахав дому рукой и пообещав скоро вернуться. Ей нетрудно было сейчас давать такое обещание: будущее казалось ей вполне ясным, а сомнения и переживания, чувствовала она, навсегда должны были остаться в прошлом. Поэтому, приветственно кивнув и синему небу, и желтоватому мрамору лестницы, и белым кружевным занавескам в распахнутых окнах, как всегда трепетавшим от малейшего дуновения ветра, она спокойно и смело подошла к балюстраде и, облокотившись на нее, стала ждать.
Ожидание продлилось недолго. Однако голос, прозвучавший в ее ушах, был хоть и милым и родным, но вовсе не тем, который она так жаждала, так надеялась услышать. Женский, низкий, грудной, неуловимо старческий, он прозвучал совсем рядом с ней, и девушка стремительно обернулась ему навстречу.
– Дорогая моя!.. Хорошая моя девочка!
Вера Николаевна уже обнимала ее, и улыбалась мудрой ласковой улыбкой, и заглядывала Даше в глаза, отводя в сторону непокорные светлые пряди… Кто-то совсем недавно делал так же, смутно и беспокойно подумала девушка, но сознание ее, не зацепившись за эту тревожную мысль, снова распахнулось навстречу бабушке и нежилось в лучах ее тихой, уже чуть-чуть подзабытой любви. Ей хорошо было в этих объятиях – мирно, безопасно, спокойно. А старая женщина почему-то уже прятала, отводила в сторону глаза, и губы ее чуть дрожали от сознания вины и ошибки, и лицо бледнело от невысказанных вопросов… Но Даша, приобретшая вдруг волшебное свойство понимать все, о чем думают окружающие, засмеялась освобождающе и легко и крепче обняла бабушку, навсегда остановив одним движением головы покаянные слова и ненужные сожаления. Никому на земле не дано знать о последствиях собственных слов и действий, никому не дано проникнуть в душу тех, кто живет рядом, и мы можем отвечать за чистоту лишь своих, а не чужих помыслов – а потому, думала Даша, эта родная и близкая женщина, стоящая сейчас рядом, ничем не виновата перед ней…
Оторвавшись наконец от Веры Николаевны, девушка поймала ее взгляд, еще ускользающий, еще виноватый, и, вспомнив, чему та всегда учила ее, светским голосом осведомилась:
– Может быть, чаю?..
Бабушкины глаза засветились озорно и лукаво – как видно, она тоже вспомнила свои наставления («Чаю, Дашенька, можно предлагать всем и в любое время, он всегда уместен и выручает хозяйку в самых непредвиденных случаях – особенно когда тебе нечего сказать или ты чувствуешь себя неловко…»). Затем она кивнула, развела поникшие плечи и, уже не думая о печальном, прошла вслед за внучкой к столику у стены, увитой плющом и виноградом. Кто-то позаботился накрыть там для них чай, и все было как всегда в их неспешных, изящных беседах, и Даша, отчего-то решительно чувствуя себя хозяйкой – будто бы принимала Веру Николаевну в собственной гостиной, – подвигала ей чашку с ароматным чаем, плетеную сухарницу, наполненную свежим печеньем, и варенье в узорных блюдечках. Они говорили ни о чем, и тихо текло время, и, оставаясь все таким же горячим, не кончался в чашках чай… Но бабушка, все пристальнее вглядываясь в Дашино лицо, вдруг почему-то стала медлить с репликами, как актер, позабывший свою роль, и паузы все чаще повисали над верандой. Не было в них ни напряжения, ни угрозы, но были недосказанность и вопрос. И наконец, со вздохом поставив опустевшую вмиг чашку на столик, Вера Николаевна спросила:
– А ты не поторопилась, Дашенька? Мы, признаться, не ждали тебя так скоро…
Девушка вскинулась бурно и нервно, глазами крикнула «нет!», будто испугавшись, что вот сейчас, немедленно, мир и покой исчезнут из ее души и она снова будет ввергнута в хаос, в стыд, в обиду, в необходимость сопротивляться… Но горестно качала головой старуха, прозорливо и чутко следящая за каждым Дашиным движением мудрыми глазами, тихо поглаживала морщинистой рукой мягкую и нежную ладошку девушки и вздыхала, вздыхала… А на веранде вдруг стало холодно – как бывало всегда, когда внешний мир врывался вслед за Дашей в чудесную страну ее грез – порывы ветра стали резкими и ощутимыми, и она почувствовала, как сожаление и неведомый страх приходят на смену ласковой радости, только что царившей в ее сердце. Это не было уже страхом перед новыми потерями и страданиями, не было сожалением о здешнем рае – напротив, это было жадное желание испить свою чашу до дна, искренняя печаль о минутах падений и взлетов, без которых будущее вдруг показалось Даше унылым, это была невозможность добровольно отказаться от того, что предназначено тебе на земле – даже если это предназначение трагично и горестно. Что ж поделаешь, если оно, это предназначение, – твое?!
Необоримая страсть к переменам, земная трогательная непоследовательность, какое-то смятение владели девушкой в эту минуту. И Вера Николаевна заметила, прочитала все это в ее глазах и сказала как ни в чем не бывало, будто с самой первой минуты ждала этого:
– Еще не поздно, девочка. Ты можешь вернуться. И ты ничего не потеряешь при этом: я все равно буду ждать тебя здесь, на этой веранде, и разлука не будет долгой…