Когда она прервала молчание, он понял, что давно уже подсознательно ждал этого момента — ждал и отчего-то страшился его.
— Я должна идти. Меня ждут.
И она тихо высвободила почти затекшую руку из его ладоней.
— Я помню… Тебе нужно на работу, — Алексей откликнулся эхом.
— Ты придешь к нам вечером?
— А ты будешь ждать меня? — ответил он вопросом на вопрос.
Эстель вскинула на него взгляд, и Алексей уловил в нем неожиданно неприязненную нотку, повергшую его в ужас. Как ни странно, одобрение или неодобрение этой женщины теперь неоправданно много значили для него. Впрочем, выражение ее глаз тут же сделалось прежним, и она мягко напомнила ему:
— Наталья Кирилловна будет ждать тебя — и только это имеет значение, Алеша. А мое ожидание или неожидание… да разве это главное?
И Алексей едва не задохнулся от обиды, нанесенной ему сейчас этим нежным, приветливым голосом. Значит, их совпадения, их разговоры, их руки, соединенные вместе в течение столь долгого времени, — это не главное? Ну ладно… Он и сам понимал, что ведет себя, как мальчишка, что между ними еще не произошло ничего, что давало бы ему право на обиды, — ровным счетом ничего. Но он не в силах был совладать с собой, посмотрел на Эстель, словно ребенок на взрослого, отнявшего у него игрушку. И, заметив этот взгляд, она улыбнулась ему и погладила по плечу — тоже как взрослый, утешающий несмышленого малыша.
Она ушла по дорожке сада, оставив его размышлять о случившемся и строить планы на вечер. Собственно, до вечера было еще далеко, и он наконец-то занялся делами, коих у него было не так уж много, но которые тем не менее он все эти дни откладывал, как бы отрекаясь от своей прошлой профессиональной жизни. Он инстинктивно сторонился прежнего Алексея Соколовского, боясь утащить за собой в будущее весь прошлый груз ошибок, бед и потерь. А потому даже любимая некогда работа, даже театр, даже творчество не манили его сейчас, слишком напоминая ему о том майском дне, что стал для него одновременно и днем триумфа, и днем горя.
Тем не менее его звонков в Париже еще ждали, и он потянулся к своей потрепанной записной книжке. Пьер Сорель, помогший ему в поисках бабушки, искренне обрадовался, услышав его голос, и даже спросил, не хочет ли Алексей попробовать себя в небольшой антрепризе, которую он сейчас затеял, однако Соколовский вежливо поблагодарил коллегу и сказал, что подумает, ничуть не собираясь при этом исполнять этого обещания. Марина Морозова, его бывшая прима — из самых первых, давних, — вышедшая в свое время замуж за француза и перебравшаяся в Париж, едва узнав его, окатила бурей несоразмерных ситуации восторгов и предложила встретиться, но и здесь Алексей сумел отказаться, не обидев собеседника, что поистине удивительно, если вспомнить, что речь шла о женщине и актрисе. Вообще-то, собираясь во Францию, он подумывал о возможности такой встречи — Марина когда-то была для него чуть большим, нежели просто ведущей актрисой, однако теперь ее голос в телефонной трубке показался ему слишком далеким и слишком прокуренным… Еще несколько звонков — одному из организаторов Авиньонского фестиваля, бывшему приятелю по средиземноморскому круизу, французскому коллеге, с которым он познакомился в Венеции, и… да, пожалуй, и все. Положив телефонную трубку в последний раз, Алексей с изумлением понял, что дела его в Париже кончились, не успев начаться, и в его в планах нет ничего иного, как только снова отправиться в особняк, уже слишком хорошо знакомый его чувствам.
Он решил передать картину, привезенную из России в подарок бабушке, в последний день, перед самым отъездом, на прощание. А нынешний вечер они тихо проговорили вдвоем о тех годах, о которых когда-то писала она в своем дневнике, и о тех людях, кого знала в начале их жизни, а Алексей застал только в конце. Бабушка ни словом не обмолвилась о том, стало ли ей известно от невестки о гибели его жены и дочери, только была особенно с ним нежна и чаще обычного пожимала его ладонь своей сухой, усталой и испещренной коричневыми старческими пятнышками рукой. Эстель молчала весь вечер, изредка бросая на Алексея странные взгляды, не дающие ему покоя своей непонятной интонацией. Он же, порабощенный своей благодарностью к ней за ту живую, любящую реакцию, с которой она встретила его признание в кафе, недоумевал: почему теперь она отдалилась от него, где он сделал непоправимую ошибку?
А Натали, словно из духа противоречия, напротив, громко шутила и хохотала четыре часа подряд, пытаясь отвлечь внимание Алексея от разговоров с бабушкой, и под конец взяла с него твердое обещание в ближайшие дни познакомиться с ее друзьями из молодежной театральной студии и организовать для них нечто вроде мастер-класса. Он пообещал с легким сердцем, потому что оставшиеся дни в Париже были полны абсолютной свободой, и встреча со студентами могла привнести в них осмысленность и радость, которых давно уже не было в его жизни. При этом Алексей едва ли отдавал себе отчет в том, что именно осмысленностью и радостью были наполнены для него утренние часы в музее д’Орсэ и именно ради этих немногих, но таких счастливых часов он тянулся теперь к любому человеку, который помог бы ему стать хоть чуть-чуть ближе к Эстель Лоран.
Эти ребята были действительно прелестны! Соколовский и сам не ожидал, что до такой степени ему понравится то, что творили на маленькой импровизированной сцене товарищи Натали. Это был театр конечно же любительский, но в нем не оказалось ничего от той «самодеятельности», которая так антагонистична подлинному искусству: ни ложного пафоса, ни многозначительной безвкусицы, ни сумятицы в выражении мыслей. Сюжет, разыгрываемый участниками студии, был расхож и знаком любому театралу, но они внесли в него столько свежести, изящества и молодого задора, что наблюдать за происходящим на сцене было просто радостно.
— Вам нравится? — Натали подбежала к нему во время короткого перерыва — раскрасневшаяся, разгоряченная и такая юная, что он невольно залюбовался ею. — Мы не кажемся вам смешными?
Он искренне покачал головой:
— Совсем нет, напротив. Я с удовольствием работал бы с такими актерами. Я не понимаю языка, но он и не нужен в ваших этюдах. Мелодии движения, интонаций и без того доходят до зрителя. — И, помолчав немного, добавил, рассеянно глядя поверх ее рыжей головки: — Здесь все так естественно и просто, Натали. Естественно, просто и… красиво.
— Правда? — Ее глаза засветились восторгом. — Вы даже не представляете себе, как это важно для нас! Ведь и наш режиссер, и мы все — искренние поклонники вашего московского театра. А уж что тут было, когда я сказала ребятам, что вы мой родственник!..
Она обернулась к сцене и что-то крикнула на своем певучем французском; и в мгновение ока Алексея окружила стайка юнцов с блестящими глазами и разметавшимися волосами — светлыми, темными, золотистыми… Он не успевал пожимать протянутые руки, не успевал запомнить имена, звучавшие со всех сторон — «Николь…», «Жаннет…», «Тома…», — голова у него закружилась от избытка звуков и впечатлений, но головокружение это было приятным, и он не хотел избавляться от него. Студенты что-то говорили ему, добровольная переводчица Натали умудрялась выхватывать из общего гомона какие-то фразы, а он только кивал то одному, то другому и с невольной завистью, свойственной всем сорокалетним, думал о том, как же все-таки хороша молодость. Даже утомление придавало этим ребятам не вялость, а какую-то особенную медлительную грацию в движениях; даже запах пота в их плотном кружке казался не отталкивающим, а здоровым, спортивным и почти возбуждающим. Точно так же он, бывало, воспринимал и ощущал Татку, когда она прибегала со своего шейпинга, которым одно время увлекалась, и вихрем проносилась мимо работающего в кабинете Соколовского, одаривая отца поцелуем на бегу и обдавая той самой аурой спешки, свежести и отчаянной, безграничной молодости…