— Вздор, вздор, дитя мое, и слушать не хочу, — перебила Флора, с такой стремительностью наливая кипяток в чайник, что брызги полетели ей в лицо. — Вы не должны стесняться, потому что к вам здесь относятся как к другу и желанной гостье, беру на себя смелость утверждать, что это именно так, и мне стыдно было бы, если бы это было иначе, тем более что Артур Кленнэм говорил в таких выражениях — вы что, устали, душенька?
— Нет, сударыня.
— Вы так побледнели, должно быть проделали натощак слишком большой путь, вы, верно, очень далеко живете, не надо было вам идти пешком, — сказала Флора, — ах, ах, чего же бы вам дать, чтобы восстановить ваши силы?
— Я ничуть не устала, не беспокойтесь, сударыня. Тысячу раз благодарю вас, но я вовсе не устала.
— В таком случае, выпейте поскорей чаю, — сказала Флора, — и скушайте вот это крылышко и кусочек ветчины, а на меня не обращайте внимания и не дожидайтесь меня, я всегда отношу сама поднос в комнату тетушки мистера Ф., которая завтракает в постели, прелестная старушка и такая остроумная собеседница, вон там за дверью портрет мистера Ф., очень похож, разве что лба многовато, только я никогда не видала, чтобы он стоял у мраморной колонны, опираясь на мраморную балюстраду, да еще с горными вершинами вдали, он ведь, знаете, был виноторговец, превосходнейший человек, но совершенно не такого склада.
Крошка Доррит глянула на портрет, довольно смутно воспринимая пояснения хозяйки к этому шедевру искусства.
— Он меня до того обожал, мистер Ф., что часу без меня прожить не мог, — сказала Флора, — хоть, разумеется, трудно сказать, как бы дело пошло дальше, если бы смерть не унесла его, когда у нас еще в некотором роде не окончился медовый месяц, достойнейший человек, но без всякой романтической жилки, весьма мужественная проза, но никакой поэзии.
Крошка Доррит снова глянула на портрет. Художник наделил свою модель челом, которое, как показатель богатства мыслей, было бы непомерным даже для Шекспира.
— Впрочем, поэзия, — продолжала Флора, проворно приготовляя гренки для тетушки мистера Ф., — как я откровенно призналась мистеру Ф., когда он мне сделал предложение, можете себе представить, он мне семь раз делал предложение, раз на пароходе, раз в церкви, раз в наемной карете, раз верхом на осле в Тэнбридж-Уэллс, [60] и еще три раза просто на коленях, поэзия ушла из моей жизни вместе с Артуром Кленнэмом, когда жестокосердные родители разлучили нас, мы окаменели, и суровая действительность вступила в свои права, но мистер Ф., к его чести, сказал, что он об этом знает и что это его даже больше устраивает, и тогда жребий был брошен, я дала согласие, такова жизнь, душенька моя, однако что бы ни говорили, мы гнемся, но не ломаемся, и я вас очень прошу, завтракайте в свое удовольствие, пока я схожу к тетушке мистера Ф.
Флора исчезла за дверью, предоставив Крошке Доррит по собственному разумению разбираться в этом беспорядочном потоке слов. Но вскоре она появилась снова и принялась, наконец, сама за еду, не переставая в то же время тараторить.
— Видите ли, душенька, — говорила она, наливая себе в чай одну или две ложки какой-то коричневой жидкости с сильным запахом спиртного, — мой врач требует, чтобы я аккуратнейшим образом выполняла его предписания, хотя это очень невкусно, но что делать, здоровье у меня подорвано с юности, с тех самых пор, когда у меня отняли Артура и я, должно быть, слишком много плакала в соседней комнате на диване, а вы давно его знаете?
Когда Крошка Доррит поняла, что последний вопрос относится к ней — для чего потребовалось некоторое время, так как она решительно не поспевала за галопом своей новой покровительницы, — она ответила, что знает мистера Кленнэма со времени его возвращения в Англию.
— Ясно само собой, что вы не могли знать его до этого времени, — подхватила Флора, — разве только если вы ездили в Китай или состояли с ним в переписке, но на это не похоже, потому что у всех заморских путешественников лица такого цвета, как красное дерево, а вы совсем беленькая, а что касается переписки, то о чем бы вам, собственно, ему писать, разве только просить, чтобы он вам прислал чая, стало быть, вы с ним познакомились у его матери, твердого ума женщина и твердой воли тоже, но сурова, ужас до чего сурова — была бы самая подходящая матушка для Железной Маски. [61]
— Миссис Кленнэм очень добра ко мне, — сказала Крошка Доррит.
— В самом деле? Очень рада это слышать, мне самой, натурально, приятнее, если я могу изменить к лучшему свое мнение о матери Артура, а вот любопытно, что она обо мне думает, когда я немножко увлекусь разговором, что со мной случается, а она сидит и смотрит на меня выпучив глаза, точно чучело Судьбы в тележке с колесами — нехорошо, правда, так говорить, не виновата же она, что больна — да, любопытно, но я этого не знаю и даже вообразить себе не могу.
— Не пора ли мне приняться за работу, сударыня? — сказала Крошка Доррит, нерешительно оглядываясь по сторонам. — С чего прикажете начинать?
— Ах вы маленькая трудолюбивая фея, — воскликнула Флора, наливая себе еще чаю и добавляя в чашку еще дозу лекарства, предписанного ей врачом, нет никакой нужды торопиться, давайте-ка лучше поговорим по душам про нашего общего друга — как это сухо и холодно звучит для меня, впрочем, что это я, напротив очень даже прилично, наш общий друг — куда приятнее, чем обмениваться учтивыми замечаниями и при этом чувствовать себя (речь, разумеется, обо мне, а не о вас), как тот мальчик из Спарты, которого грызла лисица, [62] а он молчал, извините, пожалуйста, что я про него вспомнила, из всех несносных мальчишек на свете этот самый несносный.
Крошка Доррит, побледнев еще больше, покорно села на свое место.
— Но я могла бы работать и слушать, сударыня, — предложила она. — Мне работа не мешает. Право же, так будет лучше.
Такая настоятельная мольба слышалась в ее голосе, что Флора уступила.